ГЛАВА 24.

- Очень сельский вид, - отметила Камилла Фонтейн, перепрыгивая через ручей, весело бегущий по глинистой канаве и волочащий всякий сор, бурля на поворотах, плотно забитых кучами непонятно какого мусора. – Такой тихий деревенский уголок.

- Монмартр был пригородом ещё совсем недавно – лет двадцать, как он влился в Париж, перестав быть предместьем… Осторожно! - Эрик поддержал Камиллу после очередного прыжка.

Камилла посмотрела на него укоризненно.

- Эрик, я же балерина, - она взяла его за руку, и они пошли вверх по крутой улочке, мимо сарайчиков, стоящих среди заросших садов и садиков, мимо хижин и оплетенных виноградом беседок, прячущихся в гуще этих садов, мимо мельницы и забора, за которым открылся небольшой луг, прорезанный глубоким оврагом с шумящим в нём очередным ручьем…

- Ой, коза! Ей-богу, коза! – Камилла затеребила руку Эрика.

- И не одна, - улыбнулся Эрик, глядя, конечно, не на коз, деловито шевелящих челюстями. – Объедают листья аканта. Они их любят. Ты не устала? Твоя репетиция продолжалась дольше, чем предполагалось, что-то не ладилось?

Камилла небрежно махнула рукой.

- Всё идет хорошо, - Эрик увидел, что пальцы девушки, прячущиеся за широким кружевным воланом манжет, сложились крестиком, и сжал её локоть. Она нервничает, ему это совершенно ясно, но она храбрится, так что он не должен надоедать ей расспросами. Тем более что он присутствовал на репетиции, естественно, не афишируя своего присутствия. – Просто мы с Мэг обещали дождаться Сесиль, она хотела обсудить с нами кое-что девичье, а она долго кокетничала с мсье Реми, секретарем дирекции. Он всю репетицию сидел в зале.

Она не добавила, что в глубине зала сидел также и Аслан-бек, независимо делавший вид, что он не замечает постных взглядов, которые кидал на него секретарь. Чтобы избежать встречи с мсье Асланом на выходе из театра ей пришлось прибегнуть кое к каким уловкам и ей было немного жаль его.

Они миновали пустырь, ещё один запущенный сад с темным саманным домом в глубине, поднялись по обсаженной грабами аллее и вышли на улицу Лепик, прихотливо извивавшуюся по склону холма. Прохожих встречалось мало.

Камилла заметила, что Эрик уверенно ориентируется на Монмартре, и он объяснил, что одно время достаточно часто бывал здесь. Камиллу так и подмывало расспросить его об этом «одном времени», но она взяла себе за правило дожидаться, когда Эрик сам ей расскажет. И почти всегда ей это удавалось. По её предположению, он через некоторое время вернется к разговору о Монмартре, она чувствовала, что в этой теме ничего неприятного для Эрика нет. Но были темы, которых касаться было нельзя, это она тоже чувствовала и надеялась, что чутье не подведет, так и останется при ней, чтобы различать эти темы и не мучить Эрика, задавая дурацкие вопросы.

Они обогнули поворот, и Эрик поднял руку.

- Вот она. Мы пришли, - на фоне блекнущего неба Камилла увидела серый силуэт стен недостроенной церкви.

Церковь Сакре-Кёр – Сердца Христова - медленно строилась на самой вершине холма Монмартр, её решено было возвести после поражения во франко-прусской войне и после трагических событий Парижской коммуны на средства, собранные из народных пожертвований, и это знал каждый парижанин.

- Место выбрано отлично, - одобрил Эрик, когда они подошли вплотную к церкви и начали не спеша обходить стройку по периметру. – Её видно отовсюду, и с площадки перед собором откроется великолепный вид на город. Площадка лежит на сто метров выше уровня Сены, - повернулся он к Камилле. – Но увы, это единственно то похвальное, что можно сказать о проекте.

Камилла вопросительно смотрела на Эрика. Она пока видела только груду каменных плит и блоков, кучи щебня, ров, фундамент и неровную ленту стены, которая только начала расти ввысь.

Эрик пустился в объяснения.

Он разъяснил, что базилика, спроектированная в романо-византийском стиле, не представляет особой ценности в архитектурном плане, что она эклектична, и обосновал, почему и в чем.

- Это и не удивительно, ведь Поль Абади, автор проекта – архитектор-реставратор, - добавил Эрик. - Строительство тянется вяло.

Камилла посмотрела на Эрика и задала нечетко сформулированный вопрос:

- Сколько уже?

- Лет восемь-девять, - Эрик смотрел вдаль, на огромный город, разбегающимися линиями улиц и геометрической мозаикой кварталов уходящий в туманную дымку. Камилла видела его маску в профиль и напряженную, резкую, будто окаменевшую линию нижней челюсти, жестко подчеркнутую черной тенью. Теперь Камилла знала и то, что Эрик много времени уделил совершенствованию своей маски, и она почти не бросалась в глаза, когда он шел по улице. Мало бросалась.

- Ты знаешь его, Эрик, этого архитектора? – спросила она осторожно.

Эрик кивнул.

- Мы встречались на строительстве Гранд Опера. Там, так или иначе, были задействованы многие архитекторы. На торжественном открытии Оперы… - он осекся.

Камилла вспомнила: «…Гарнье забыли пригласить, вот благодарность людская…»  И потом: «… я остался один в огромном дворце».

Эрик подошел к Камилле, и его темный на фоне гаснущей зари силуэт заслонил от неё и Париж, и небо. Камилла положила руку без перчатки на его руку и пожаловалась:

- Я замерзла, вечер прохладный.

Эрик взял её руки в свои, подышал на них и поцеловал.

- Извини, я увлекся. Сейчас мы согреемся, я отведу тебя в один кабачок, там подают отличное вино, проваренное с корицей и гвоздикой. Это их коронный напиток. Тебе понравится, вот увидишь.

Камилла тихонько продвинула свои руки в рукав его сюртука, и неожиданная интимность этого её жеста заставила Эрика сбиться. 

- Ну вот, - сказала, наконец, Камилла, поправляя съехавшую на бок шляпку, - нас мог увидеть весь Париж с глубины ниже нас на сто метров, то есть с уровня Сены. А как называется кабачок? Я думала, мы пойдем в какое-нибудь кабаре: «Мирлитон» или «Элизе-Монмартр». Я не возражала бы посмотреть на натуралистическую кадриль. Недавно кто-то из девчонок рассказывал, как её танцуют в «Мулен-де-ла-Галетт», а как в «Элизе», и сравнивал разный стиль и особенные движения. У тамошних танцовщиц, говорят, отличный полный шпагат в воздухе. Мне любопытно, ведь кадриль - это тоже танец, хотя его таковым в наших академических кругах, конечно, не считают. Но мне потому и интересно. «Мулен» где-то здесь недалеко, в верхней части улицы Лепик, насколько я знаю.

- В следующий раз. Сегодня я приглашаю тебя в тихое место. Кабачок совсем маленький, но интересный, забавный. В буколическом стиле. Сзади дома – виноградник. Козы тоже, я думаю, есть.

- Так как он называется?

- «Лапен Ажиль».

- Проворный кролик – какое смешное название для кабачка, - восхитилась Камилла. – А почему он так называется, ты не знаешь?

- Знаю, - Эрик старался не пропустить ни одного из оживленно меняющихся выражений Камиллы: «Бегут по её лицу, словно тени облаков и блики солнца в ветреный день». – Года четыре назад у кабачка сменился хозяин, первым делом пожелавший повесить над входом новую вывеску. Он заказал её художнику по имени Андре Жиль, а тот изобразил симпатичного кролика и поставил рядом свою подпись: A.Gill. Так и появилось…

- …название кабачка! Конечно, agile – ловкий, проворный! Прелесть какая, как будто игра в буриме!

- Ну не совсем буриме, - педантично заметил Эрик, стараясь не слишком заметно есть её глазами. – Но оно как-то само прижилось на удивление быстро, наверное, по контрасту со старым названием.

- А как он назывался до кролика? - спросила Камилла.

- «Кабаре убийц», - и Эрик помог Камилле перебраться через низкий каменный заборчик по приставленной доске. – Всё правильно, я не ошибся. Мы срезали угол и вот он – Проворный кролик. Мы позади здания, у черного входа. Но войдем мы с парадного.

Зал на первом этаже двухэтажного маленького дома с тяжелыми темными ставнями неярко освещали свечи на столиках. Он был обставлен простой «деревенской» мебелью, стены были обшиты ореховыми панелями (в которых внимательный человек безошибочно узнавал старые резные двери от шкафов), потолок расчерчивали массивные прокопченные балки со свисающими с них коваными фонарями, а в большом чадящем камине стояли неуклюжие таганы и подставки для дров. На выщербленной каминной доске громоздилась оловянная и медная посуда. К удивлению Камиллы, зальчик оказался переполненным посетителями, и место для них отыскалось с трудом.

Камилле кабачок понравился. Эрик заказал тот самый коронный напиток, который рекламировал, его подали в оловянном кувшине; Эрик разлил напиток в толстостенные керамические кружки, и он понравился Камилле ещё больше, чем сам кабачок. Она с удовольствием вдыхала его аромат, он согревал и пощипывал язык. Корицы – в самый раз. Отпив немного, Камилла огляделась. Их с Эриком столик стоял в глубине комнаты, за толстой деревянной колонной-подпоркой, в полутьме, и оттуда удобно было наблюдать за происходящим в зале – словно из ложи глядишь на сцену, где идет опера из сельской жизни. Середина первого акта, сцена в трактире. Сейчас пожалует местный герцог, переодетый бедным студентом, а прелестная пастушка прибежит спасаться от тиранически настроенного отца, желающего выдать бедняжку замуж за жадного толстого лавочника. Впечатление провинциальности усиливали связки лука, висящие на деревянной свае прямо перед носом Камиллы.

Девушка разглядывала лица сидящих за столиками. Надо сказать, там были такие типажи… Колеблющийся огонь свечей, подсвечивающих лица снизу, превращал некоторые из них в подобия гротескных масок. Впрочем, лица как раз не были буколическими. Городские, бледные лица женщин с серыми усталыми тенями под грубо подведенными глазами, жесткие лица мужчин, много тупых физиономий с остекленевшими от алкоголя глазами. Нет, пожалуй, переодетый герцог сюда не заглянет.

Камилла заметила, что пока она развивала свои соображения Эрику, тот, хотя и внимательно её слушал, со своей характерной полуулыбкой следя за ней, но, в то же время, периодически окидывал зал короткими острыми взглядами, наблюдая за окружающими. Шляпу он не снял и плащ тоже. Только перчатки положил на край стола, и Камилла подумала, что когда они соберутся уходить, перчатки, возможно, трудно будет отлепить от столешницы: темно-коричневая струганная доска была покрыта липким слоем плохо отмытого жира.

Поданное жаркое с крупно нарезанными кусками картофеля тоже неплохо было бы отмыть от жира – на густую подливку не поскупились, - но вкус жаркое неожиданно имело приятный, и проголодавшаяся Камилла даже подобрала корочкой ржаного хлеба подливку с тарелки. Эрик тоже жаркое одобрил, хотя ел, по своему обыкновению, мало, больше крошил хлеб. За едой Эрик рассказывал о местных нравах и обычаях. По его словам, в последние годы Монмартр заметно оживился, расцвел. Тут полюбили теперь селиться поэты (в большинстве бездарные) и молодые художники (в основном непризнанные), потому здесь всегда можно было встретить натурщиков, натурщиц и профессиональных танцовщиц кадрили из местных танцзалов: у бассейна на площади Пигаль, по словам Эрика, по воскресеньям устраивалась так называемая «биржа» моделей. Уличные женщины, непонятные темные личности, анархисты, хулиганы, сутенеры, наглые молодые люди, живущие неизвестно на какие доходы: многие местные обитатели занимались делами, которые предпочитали не слишком афишировать. Здесь много странных личностей, «феноменов». Короче – живописное место. Эрик сравнил его с «Двором чудес», и Камилла – ей очень нравилась партия Эсмеральды в одноименном балете Дриго – оживилась. Конечно, и живые козочки для танца Эсмеральды с бубном есть: пасутся на заднем дворе! Она ещё раз оглядела публику и кивнула, указывая подбородком на соседний столик.

- И персонажей для массовки хоть отбавляй. Смотри, сколько экзотических личностей. Вон какой горбун сидит – прямо звонарь Нотр-Дам, - она понизила голос. – И вон там, подальше: какие колоритные физиономии – гримировать не нужно. Почти в каждой – что-то странное, деформированное, а женщины… Вот та: фантастическая уродина, худая, как выдра, с бесконечной шеей и утиным носом! Она, между прочим, на тебя поглядывает, я заметила…

Эрик молчал, и Камилла, взглянув на него, осеклась. Он не просто не отвечал: молчание тяжким камнем лежало между ними.

Камилла смутилась. Она привыкла к маске Эрика, почти забывала о ней. Когда они вошли в кабачок, она восприняла как должное то, что на Эрика мало кто обратил внимание, а те, кто обратили в первый момент, быстро утратили интерес. Теперь у неё мелькнула мысль, что здесь много необычных, странных людей, и никому нет дела до ещё одного, вновь пришедшего. И ещё одна мысль возникла: может, Эрик потому и бывал часто на Монмартре, и чувствовал себя здесь непринужденно?

Она подалась через стол, потянулась и тронула Эрика за руку. Стиснутую в кулак руку.

- Да, - Эрик заговорил с видимым ей усилием. – Здесь много колоритных типажей и… и уродов много. Во всех смыслах. Хоть Монмартр – самое высокое место в Париже, здесь - его дно. И, следуя физическим законам, сюда стекаются отбросы. Которые не находят себе места в нормальном мире. Зато здесь они – у себя.

Камилла напомнила себе, что ей очень мешает то, что она не видит глаз Эрика - далеко. Она сейчас не могла определить, куда он смотрит: на неё или в зал. Наверное, он не понимает, что она потому и брякнула такое, что даже не думает о том, о чём он, наверняка, подумал.

- Потому я часто здесь бывал, - продолжал Эрик. Камилла почувствовала, что его рука под её ладонью начала вздрагивать. – Тут на меня не обращают внимания, по крайней мере, такого, как в других местах. И понимаешь, здесь многие прячут свои лица.

- Я понимаю, - Камилле хотелось нагнуться и поцеловать его напряженную руку, но она только повторила прием, недавно так успешно подействовавший на Эрика – опять просунула руки в рукава его черного сюртука. И резко отдернула правую. Её пальцы коснулись эластичного шнура, намотанного на тонкое запястье Эрика. Пунджабской удавки. В бывшем «Кабаре убийц» сидят люди, оснащенные орудиями убийства. В её памяти услужливо всплыли слова Эрика - он произнес их, как само собой разумеющееся: «Тогда я бы их убил». Почему-то сейчас на неё это подействовало. И слова Аслан-бека подоспели: «Опыт безнаказанного насилия…» - кажется, он так сказал.

Она сглотнула и решила, что нечего делать из этого историю. Теперь кабачок называется «Проворный кролик», а Эрик носит удавку как средство самообороны. 

- Я понимаю, Эрик, - повторила она. – Ты ходил сюда наблюдать.

Эрик подлил ей из кувшина, и Камилла уткнулась в кружку. Эрик ничем не показал, что обратил внимание на её отдернутую руку. А та выдра и правда поглядывает на Эрика.

Камилла слегка отодвинула лук в сторону, чтобы лучше разглядеть выдру.

Растрепанные рыжие волосы, которые венчал сбившийся на бок плоский бриошь, подчеркивали зеленоватую бледность лица женщины. Нос у неё действительно был длинный, утиный, большие запавшие глаза обведены жирной черной линией, а рот густо накрашен ярко карминовой помадой. Она положила острый подбородок на сцепленные ладони и смотрела на Эрика, не обращая внимания на Камиллу. Руки у неё были тоже слишком длинные, в черных, чуть не до плеч, нитяных перчатках. Глаза женщины Камилле не понравились. Выражение её глаз показалось ей каким-то козьим, безумным, зрачки были маленькими черными точками, как от укола иглы. Камилла ясно видела их в свете близко подвинутой к лицу выдры свечи.

Камилла разглядела, что женщина медленно проводит языком по накрашенным губам. Язык был тоже длинным, узким и ненормально красным. «Как у змеи, больной скарлатиной», - подумала девушка.

Камилла перевела взгляд на Эрика и увидела, что его сжатые губы кривятся, и угол рта чуть заметно болезненно дергается. Его рот сейчас больше, чем обычно, напоминал бескровный разрез на лице, кривой тонкий шрам. Черт возьми, в чем дело?

Камилла уже открыла рот, чтобы задать вопрос, но около их стола остановилась темная фигура, и голос, смутно знакомый голос, произнёс:

- Камилла, неужели? Неужели это ты!?

Камилла смотрела на плечистого крепкого юношу, обратившегося к ней, и не узнавала его. Но голос… Он ей напоминал что-то.

- Ты не узнаешь меня? – спросил молодой человек, склоняясь к столу, и Камилла внезапно увидела перед собой черную воду и желтые осенние листья, устилающие зеркальную темную гладь, подобно ковру, и нос баржи режет этот ковер…

- Жерар?!

- Ну да, это я, - засмеялся молодой человек. – Что, я сильно изменился? А я тебя узнал сразу, какая же ты стала, Камилла! Такая красивая! Даже красивее, чем на сцене.

- Ты видел меня в театре?

- Я знал, что ты стала прима-балериной, ты же всегда об этом мечтала, я помню. Хотя по вечерам я всегда занят, я тебя видел. Ты отлично танцуешь, Мили. Я удивился, увидев тебя здесь. Я думал, красавицы прима-балерины из Оперы не ходят в подобные места.

- Почему это ты решил, что я стала этакой зефирной? – задорно спросила улыбающаяся девушка. – Ты что, забыл, какая я была?

- Ты была настоящим сорванцом, Мили, - подтвердил молодой человек. – Но всё меняется со временем.

Тут Камилла спохватилась.

- Эрик, познакомься, - поспешно обратилась она к Эрику, молча следившему за обменом репликами. – Это Жерар, я знаю его с детства. Жерар, Эрик – мой самый лучший друг.

- Не присядете ли? – сделав еле заметную паузу, пригласил Эрик. Молодой человек, не чинясь, энергично подвинул стул и сел, прочно опершись на стол локтями. У него было смуглое четко очерченное лицо с резкими скулами и подбородком, который принято называть решительным, темно-русые волосы до плеч. Он принял предложение выпить,  и Эрик заказал красного вина. Разговор, как часто бывает, когда встречаются люди, не видевшие друг друга с самого детства - хотя этот период в данном случае и не был столь уж отдаленным по времени, - был скачущим, носил характер некоторой отрывочности, но получался приятным и оживленным. Быстро выяснилось, что Жерар работает в цирке, он наездник, занимается вольтижировкой; словно в доказательство своих слов молодой человек отогнул полу сюртука и показал заткнутый за пояс раскладной стек для верховой езды. «А до того, как попасть в цирк и стать отличным наездником, я, - рассказывал Жерар со смехом, - чего только не перепробовал».

- Ещё бы тебе не быть искусным наездником, - заметила Камилла тоже со смехом, - ты ещё в детстве, помнишь, прыгал с дерева прямо на баржу. Знаешь, - повернулась она к напряженно слушавшему их Эрику, который за время беседы не вставил ни одного слова, - отец Жерара водил по Сене баржи с песком и углем, так мы, как сейчас помню, однажды поспорили. Он хвастался, что может прыгнуть с моста на баржу, а я говорила, что нет. Он и прыгнул, только мост мы к тому времени уже прошли, так он по берегу и на дерево, у которого ветви над водой нависали. Он вообще так здорово лазил: куда хочешь взбирался в мгновение ока как кошка.

- Я и сейчас, - подтвердил молодой человек самодовольно.

- Ну, и прыгнул. Хорошо, что в тот раз баржа гружена была песком, а не углем. И всё равно, из него потом ещё долго песок сыпался, всегда видно было, что он здесь прошел. А в каком цирке ты выступаешь, Жерар?

- В цирке Фернандо, в этом большом деревянном здании на бульваре Рошешуар. Ты была в нём? Если нет, то обязательно должна побывать. Я приглашаю тебя на представление. А вы? – неожиданно обратился Жерар к Эрику. – Где вы выступаете? В Фоли-Бержер? Насколько я знаю, Литтл-Тийч со своей труппой сейчас там гастролирует.

- Нет, - спокойно ответил Эрик, пряча руку под плащ. – Я там не выступаю.

- Извините, - молодой человек улыбался Эрику, - я принял вас за…

- Эрик не имеет отношения к такого рода искусству, - прервала его Камилла. – Жерар, а что с дядюшкой Депардье? Как он? Всё такой же толстый?

Жерар заговорил, но Камилла перестала его слушать.

Она тревожно смотрела на Эрика. Ей показалось, что Эрик под плащом прижимает руку к сердцу.

Он смотрел на них – молодых, красивых, весело смеющихся, как они наклоняются друг к другу через стол, наперебой вспоминая какие-то детские проказы, какие-то детские шутки и общих знакомых. Внезапно ему показалось, что он стремительно отъезжает со своим стулом (словно он сидел в своем рабочем кресле на колесиках) куда-то в темноту, к заднику декорации, а они двое остаются там, в круге света, где сидят и все остальные. Все люди.

Почему он вдруг решил, что он относится к их миру? Почему поверил, что ему есть там место? Он хочет быть таким, как все. Обывателем, приглашающим свою любимую (слово жена он не произносил даже мысленно) на прогулку и в кабачок, ведущим обыденные беседы, совершающим обыденные поступки. Но его даже на первый взгляд не принимают за обывателя. Первый же заговоривший с ним уверен, что он – член труппы уродов английского карлика-комика Литтл-Тийча, с огромным успехом дающего сейчас гастроли в Париже. У него в труппе работают жонглеры, фокусники, клоуны: и все – «ошибки природы». Публике нравится смотреть на уродцев. Это всегда приносит хорошие сборы.

А как она отдернула руку, нащупав в его рукаве удавку…  Он сделал вид, что не заметил этого её движения, но выражение её лица он будет помнить. Она испугалась. Она испугалась его. Она стерла испуг с лица, но он ещё некоторое время жил в её глазах, пока она решала, что ей не стоит обращать на это внимания. Он понял это мгновенным озарением, будто прочел её мысли.

И ещё эта, за колонной… со змеиным языком. Он знает этот взгляд, встречал. Довелось. В Италии, на ярмарке, он был ещё молодой, глупый, не понял сразу, вообразил, что… а, провались ты, он до сих пор вспоминает с отвращением. Эта явно такая же, из тех… он видит по глазам, такое хорошо запоминается. Откуда это в людях, в живых людях… Тех он тогда… Как сговорились все, почему именно сегодня, когда они с Камиллой просто гуляют! Или это напоминание, намёк, чтобы он не смел думать, не смел надеяться, что для него возможно быть таким же как все? Чтобы место своё помнил и не мечтал? Или…

Он почувствовал, что кто-то наступает ему на ногу под столом, и пришел в себя. Камилла большими круглыми глазами смотрела на него. В тот момент, когда он отреагировал, она ещё раз ткнула острым носком туфельки ему в лодыжку. Весьма ощутимо.

Друг детства по имени Жерар поднялся, собираясь попрощаться и, судя по всему, намереваясь присоединиться к компании своих приятелей, стоящих около стола. Как они подошли, Эрик не заметил. «Плохо, - сказал он себе. – Очень плохо». Выходило, что он отключился на несколько минут. Камилла уже шутила с приятелями друга детства, как со своими. Или это тоже друзья детства? В том числе и вот этот бородач по имени Эдгар, лет примерно пятидесяти. И этот, карлик с короткими ножками и ручками, но губастой головой и торсом нормального взрослого мужчины. Как понял Эрик, Жерар дружил с художниками. Об их профессии свидетельствовали в равной степени их речи и широкополые шляпы и шарфы, которые являются таким же атрибутом профессии художника, как и ящик с красками и кисти. Артистический вид, с которым они их носят, наводит на мысль, что даже в большей степени. Друг детства подражает своим друзьям: шляпу носит такую же, но вот шарф пока не научился забрасывать за спину с тем же небрежным артистизмом. Ничего, потренируется и научится.

Камилла принимает их восхищение, как должное. Ещё бы им не восхищаться ею! Он в который раз невольно поразился, какое у неё прелестное живое лицо, даже в этом рассеянном свете её глаза лучились, словно солнечные блики поблескивали в родниковой воде, но в этот раз к восхищению её прелестью примешалось ещё какое-то болезненное чувство. «Хватит, - подумал Эрик. – Хватит на сегодня. Проваливайте поскорее». Хвала Темным Небесам, целуют Камилле руку, сейчас мы с ними всеми расстанемся… Как грациозны все её движения, с каким милым естественным изяществом она подает им руку… поразительно!

И с какой невольной жалостью и состраданием она смотрит на художника-калеку, припавшего к её руке своим слюнявым ртом… Она очень добра, очень, руку свою о юбку она вытирает совершенно незаметно, так что бедный калека никогда не заметит, она не позволит себе оскорбить несчастного… Бедного, несчастного уродца.

- Эрик, что с тобой? – спросила Камилла, стараясь заглянуть ему в глаза, когда выходная дверь захлопнулась за шумной компанией старых и новых знакомых. – Я слышала, как ты зубами заскрипел.

- Ты слишком энергично наступала мне на ногу, - ответил Эрик.

- Вот мы и пришли, - тихо произнес Эрик.

Они стояли около её подъезда, и Камилла ждала, когда Эрик её поцелует, но он медлил. Тогда она привстала на носки и, обхватив за шею, притянула его голову к себе. Как он её целует, у него всегда получается целовать её так, словно он использует шанс сделать это в последний раз!

- Мы сейчас ко мне? – это был не вопрос, а утверждение.

Эрик покачал головой, пристально глядя ей в лицо.

- Я приду чуть позже, консьержка разговаривает с кем-то у лестницы.

- Хорошо, - согласно кивнула девушка. – Я поднимусь и буду тебя ждать. Ты мне ответишь на один вопрос, хорошо? Обещай, что ответишь.

- Обещаю, - согласился Эрик. «Эрику нельзя доверять», - мелькнуло у него в голове, и он почувствовал, что земля старается вывернуться из-под его ног.

- Почему на тебя такое впечатление произвела та костлявая выдра за соседним столом? Я видела, ты весь передернулся, - Камилла требовательно заглядывала снизу ему в глаза. – Объясни мне, пожалуйста.

Земля сделала ещё одну попытку сбросить его с себя. Ни одной необъезженной лошади это не удалось, он был великолепным наездником, но у Земли может получиться.

Всё одно к одному, словно все сговорились сегодня…Её вопрос довершает ряд…  Как он может объяснить ей, в чем там было дело? Глядя в её светлые глаза, полные любви - настоящей любви, он видит это, он знает это, - на её милое юное лицо, рассказать ей о той патологии, которую он только и мог пробудить у извращенных безумцев. Он воспринимал их, как сумасшедших, иначе не мог. Странно, что человек с такими аномалиями во внешности, как он, оказался совершенно нормальным, правильным в сексуальной сфере. Извращения вызывали у него чувство гадливости, отвращения, недоумения. Но только поскольку он сам оказался объектом этих извращений, он почти перенес эти чувства на себя. Он был достоин только такого, это был его удел! Значит, отвратителен и он. Те, кого возбуждало его уродство - как он их ненавидел!

Он мечтал о настоящей любви, знал, как он способен любить,  – и узнал, что он вызывает… ладно бы жалость, но он пробуждает только самую низменную патологию.

- Эрик? – она ждет его ответа. Он обещал ей ответить. Эрик никогда не держит своих обещаний.

Как он может их держать, когда выбора у него нет и не было, когда его наказали неизвестно за что, не объяснив, не дав возможности исправиться, если уж он виноват в чем-то? Она, наверное, и не знает, что такое возможно. Тот мир, в котором живет он, бесконечно далек от её солнечного мира. Воплощением которого она является. Как он может заставлять её заглядывать в тот ад, в котором он прожил всю свою жизнь? И который не отпускает его.

Впервые столкнувшись с ними, он возмечтал, идиот, что кто-то разглядел под его внешним уродством настоящего его. Волной непреодолимого отвращения обдало его и сегодня, потому что он вновь увидел эти косящие от порочного возбуждения безумные глаза, ловящие жадным взглядом ловкие движения его длинных тонких пальцев, сладострастно вспыхивающие и сразу мутнеющие, когда он снимает маску, кривящиеся красные губы  некрофилов. Его трясет от оскорбления, отвращения, ненависти. Тогда в Италии, на одной из ярмарок к нему в шатер зачастили трое… членов их общества. На все представления ходили. До него дошло не сразу, но когда дошло, и когда они попытались подстеречь его ночью на окраине… членов этого общества убыло… или прибыло в ином качестве, как посмотреть. Его трясет от чувства оскорбления и ненависти к ним, потому что они издевательски подчеркивают, чего он лишен. Но почему он говорит об этом в настоящем времени? Был лишен.

- Любимая, я всё тебе расскажу, но чуть позже, дома. Поднимайся сейчас к себе, я скоро приду.

Камилла кивнула и вошла в подъезд, а Эрик медленно пошел прочь, завернув за угол её дома и остановившись в тени. В тени его место. Прах к праху, Ад к Аду… Он сказал: «Я расскажу тебе дома». Дома… О Темные Небеса, больше всего ему хочется, чтобы у них был дом, их общий дом! Не надо сейчас об этом. Надо решить.  Может быть лучше, для неё лучше будет, если он сейчас уйдет, канет во тьму, исчезнет из её жизни. Он не совмещается с её жизнью, с обычной человеческой жизнью он не сочетается. Это взращенная им иллюзия, не более того. Он согласен на всё, он согласен жить под дамокловым мечом, ожидая в любую минуту, что она увидит его, и всё закончится. Но если он сейчас уйдет, он, по крайней мере, не увидит выражения её лица, когда она взглянет на его лицо без маски. Её живое лицо отражает все её эмоции. Выражение брезгливой жалости, когда художник-калека целовал ей руку… Он знает, каким будет её взгляд, когда она увидит его… Сталкивался уже… Что ж, чтобы не испытать напоследок этого кошмара, лучше умереть заранее? Лучше умереть заранее, и у неё сохраниться воспоминание о нём, не изуродованное увиденным…

И если ей может грозить опасность потому, что она связана с ним, не лучше ли, чтобы его не стало? Его наблюдения показали, что ищут его, Эрика. Ищут в здании Оперы пути, ведущие к нему: выстукивают колонну в Ложе №5, пытаются проникнуть в подземелье. Таким путем они его не найдут никогда, в необозримом лабиринте Оперы есть, где скрыться. Значит, надеются, что она наведет их на его след. Если его не будет, интерес к ней пропадет. Но есть и ещё один фактор… пока он не нашел объяснения, но чувствует опасность и не может понять, нелепая случайность это или каким-то образом всё связано в одну цепочку. Парадоксальная дилемма получается: пока он с ней – он притягивает угрозу, но пока он постоянно с ней, он контролирует ситуацию. И кто бы ни кружил вокруг – преступник, вампир, безумец или всё вместе – она в безопасности, он защитит её, ни единая тварь не тронет и волоска с её головы, взобравшись к её окну, как она сделала это с жертвой из соседнего дома. Черные голые платаны одинаково тянут свои искривленные ветви к окнам домов на улице Обер. Или, всё-таки…

- Эрик, - раздался рядом с ним негромкий жалобный голос, - Эрик, можно ты сегодня пригласишь меня к себе? Пожалуйста.

Разве он мог отказать ей? Он и не пытался.

- Этот художник – Эдгар – рисует балерин, он, оказывается, часто бывал в Опере, делал наброски. Говорит, что и меня рисовал, только я, почему-то, этого не замечала. И сказал, что Жерар выпросил у него несколько рисунков, - Камилла небрежно болтала, убирая бокалы и кофейные чашки внутрь буфета. Эрик часто забывал это сделать.

Она теперь знала больше его привычек. Ей нравилось их узнавать. Теперь она в курсе некоторых способов ведения Эрикова хозяйства; Эрик разъяснил ей, как и обещал, каким образом у него всегда в запасе обнаруживается свежая провизия. Он покупает еду два раза в месяц, сразу запас, через одного поставщика, имеющего маленькую лавочку в Тюильри, а потом держит её во льду совершенно замороженной до полной твердости. Тут Камилла пришла в восторг, потому что Эрик показал ей остроумное невиданное приспособление, которое сам изобрел: ледоморозильный шкаф, похожий и на шкаф и на большой сундук одновременно. В нём лёд сам образовывался! Эрик попытался объяснить ей, как шкаф функционирует, и как ему потом удается быстро оттаивать нужные продукты, но потерпел фиаско. Сфера Камиллы – искусство и литература, в области техники она – безнадежный профан.

Про хозяина лавочки, выполняющего также мелкие комиссии для Эрика, Камилла поняла так: это мрачный нелюдимый человек с «пятном в биографии», о котором Эрику многое известно, так что Эрик, видимо, кроме того, что хорошо ему платит, имеет ещё дополнительный рычаг для обеспечения своего инкогнито. Эрик рассказал ей, что тот же лавочник заказывает ему по меркам обувь и одежду (Камилла уже поняла, что элегантно одеваться – слабость Эрика) – якобы для чудака-мизантропа, живущего в провинции. Жена хозяйского племянника – хорошая прачка, так что и этот вопрос решался легко, хотя у Эрика имелась в хозяйстве ещё одна машинка для стирки мелочей…  «Ах, - думала Камилла, - всего, что было у Эрика необыкновенного, кроме него самого, и не перечислишь, вся его мастерская забита. А дверь в его дом? Пока он мне не показал, буквально носом не ткнул, я не могла найти, как ни простукивала стену за озером, в то время как он, улыбаясь, наблюдал за мной».

- А этот хозяин лавочки не пытался выяснить, где ты живешь? – поинтересовалась она в своё время и получила исчерпывающий ответ:

- Во-первых, скрыться и не дать себя отследить – для меня не проблема, - хмыкнул Эрик и добавил с усмешкой. – Во-вторых, если нужно, я могу применить ряд фокусов со своим голосом.

Да, правда, своим голосом он умел делать чудеса не только, когда пел. Он мог зачаровать, обмануть, «отвести глаза» своим необъяснимым тембром… но ей он сегодня отвести глаза не смог. Она опомнилась, войдя в свой подъезд, спохватилась, что что-то тут было не так в том, с каким выражением он на неё смотрел. Она повернулась и выбежала догонять его. И правильно сделала. У него опять было такое выражение, словно он собрался убежать из собственного дома. Нужно успокоить его и постараться понять, что в сегодняшнем вечере было такого, что заставило Эрика сомневаться.

- Забавно, что он – я имею в виду Эдгара – сосредоточился в своем творчестве на балеринах. Мне кажется, что он женоненавистник, а рисует исключительно женщин, - продолжала она между тем свою болтовню.

- Почему ты так решила? – удивился Эрик.

- О! – небрежно махнула ручкой Камилла. – Это так заметно. И знаешь, он  в этот кабачок приходит тоже рисовать девушек, уличных девушек. Вся их компания называет их «кролики»: понимаешь, по названию кабачка как места обитания. И танцовщиц кадрили они рисуют, те также здесь бывают. Я вспомнила, что о натуралистической кадрили нам рассказывала Сесиль. А ей, как я поняла, описывал свои впечатления мсье Реми, секретарь. Забавно, он такой постный, что и не подумаешь, а выясняется, что тут бывает и не только классический балет любит. Так вот, я говорила, что это сразу видно по тому, как мужчина целует даме руку. Например, сразу ясно, что тот маленький губастый художник женщин просто обожает, бедняжка.

«Одно есть, - поняла Камилла. Реакция Эрика не оставляла сомнений. – Я так и предполагала. Но что же делать с этим – он постоянно думает о себе только с этой точки зрения. Как же заставить его сойти с неё?»

Она подошла и обняла сидящего Эрика, так что оказалась между его раздвинутых колен. Ему оставалось только прижаться лицом к её груди, что он и сделал.

- Почему многие мужчины стараются подыскивать для женщин названия, будто говорят не о человеческих существах, а о каких-то маленьких беспомощных зверьках? «Кролики». Или как в Опере: «крыски» или «мышки» называют девочек-фигуранток 10 – 13 лет. Ведь ты знаешь, правда, Эрик?

Эрик что-то глухо буркнул в кружевную оборку.

- Я тоже была такой мышкой, - продолжала Камилла. – В балетную школу отдают рано, в шесть - восемь лет, но меня, как очень способную и с исключительными данными приняли, когда мне было десять. Сразу в крыски. А тринадцатилетнюю девочку уже называют «старой крысой». Из крысы может выйти замечательная танцовщица или распоследняя статистка, она может стать мировой знаменитостью или продавать себя. 

Эрик снова что-то пробубнил. Шелковым голосом. Он так задохнется, так тесно он зарывается лицом в атласную отделку её корсажа, а ведь он ещё и в маске. Может быть, настоять, чтобы он её снял? Тогда ему станет легче дышать. Во всех смыслах. Станет спокойнее, он перестанет бояться, всё время думать об этом, а то он живет, словно под вынесенным смертным приговором в ожидании казни. Только вдруг она в первый момент не справится со своим лицом или хотя бы с выражением глаз? Мигнет что-нибудь в глубине, и Эрик обязательно заметит, потому что будет всматриваться. Он не может поверить, что это ничего не будет значить. Она-то уверена, что в её отношении к Эрику ничего не может измениться, разве можно разлюбить мужчину, которого уже любишь, из-за его внешности? Возможно, внешность может воспрепятствовать возникновению чувства, но потом она уже не имеет значения. Но Эрик сомневается, она это чувствует постоянно. Ей кажется, что для него это необычайно важно, а она в себе не уверена, не может поручиться за свои чересчур выразительные глаза. Как же сделать, чтобы он поверил? Из коробочки показались рожки её «злого чертёнка», пожаловавшего с советом. А что, если как в холодную воду прыгнуть? Взять и сдернуть с него маску и решить вопрос? Она ведь уже примерно представляет, какое у него лицо, составила портрет на ощупь. Но ведь она обещала Эрику, вдруг он не простит ей нарушения обещания? Или простит? Конечно, простит.  

Внезапно Эрик заговорил. Первых слов Камилла не разобрала, но потом чуть отстранилась, и речь Эрика зазвучала разборчиво, хоть он и продолжал сжимать её талию и головы не поднимал.

- …но я не могу рассказать тебе всего про себя…

- И не нужно всего! – поспешила вставить Камилла, но Эрик прервал её:

- Молчи, дай мне сказать. Мне показалось, что я пытаюсь играть не свою роль. Я всю жизнь прожил не так, как другие люди, у меня не получится. И за мной тянется слишком много всего… темного. Этого никуда не денешь.

- Но ведь ты был вынужден! – Камилла говорила со всей возможной убежденностью, на какую была способна. – Тебе пришлось. (Он ясно различал в её голосе молящие нотки, означающие: «Хочу, чтобы было так! Ну, подтверди же!») Но теперь тебе это не нужно, Эрик. Всё изменилось. Ты не один, я люблю тебя. Ведь больше ты не станешь этого делать, правда?

- Больше не буду воровать варенье из бабушкиного буфета, - неожиданно для себя проговорил он неприятным голосом. – Речь идет о другом, Камилла. Я сам другой, не такой, каким ты меня воспринимаешь. Ты многого не знаешь обо мне.

- Нет, - взволнованно возразила Камилла, - я…

Эрик не слушал её. «Что ты знаешь обо мне, ничего, практически ничего, - думал он. – Сейчас ты глядишь на меня своими блюдечками с родниковой водой и полагаешь, что не ошибаешься во мне. Но ты даже не подозреваешь, что за мысль сейчас проползла у меня в голове, как ядовитая многоножка. «Хорошо, если бы она ослепла», - вот что я подумал. Пусть эта мысль ужалила меня, и мне стало тошно, и я хочу забыть, что мог так подумать, но всё же она возникла в моем измученном мозгу, это - правда. А ты говоришь…»

- …а что касается твоих слов о «не своей роли», то мне тоже иногда такое кажется про себя, - она произнесла это с очаровательной серьезной важностью, и Эрик не смог удержать кривую улыбку. – Я в таких случаях начинаю больше репетировать. Надо больше репетировать, Эрик. На Жерара не стоит обращать внимания, он всегда был дуралеем. И всегда хотел быть первым среди всех мальчишек. Ой… Но сейчас я действительно сообразила, что не знаю о тебе кое-чего очень важного, очень… это ужасно! - она внезапно погрустнела, личико вытянулось, и у Эрика начало медленно падать сердце. Вот оно… - Я не знаю, например, когда твой день рождения, Эрик! Как же я сделаю тебе подарок?

Непредсказуемо! Темные небеса! Разыграла! Но с ним так и нужно, с ним только так и можно: сбивать с толку и переводить всё в шутку, в плоскость нормального восприятия, легкой беззлобной иронии. Это возвращает его к здоровой действительности. Она умеет с ним говорить, непонятно, как это у неё получается, но она всегда говорит то, что больше всего нужно ему в данный момент. И так, как нужно. Но подарок! Она хочет подарить ему подарок!

- В ноябре, - он запнулся. – В середине ноября. Но мой день рождения никогда не отмечали.

- А то, что тебе кажется…  так свои мысли человек не может всегда контролировать, но он может разделять мысли и реальные поступки. Это же элементарно. Одним из любимых выражений моей бабушки, которые она сама придумывала и преподносила мне, было: «Не надо накручивать лишнего». Почему ты улыбаешься? Я не права?

- Ты права, права во всём, - Эрику казалось, что пелена, окутывавшая его мозг, рассеивается. Её присутствие и слова действовали на него, как прикосновение прохладной ласковой ладони, легшей на лихорадочно воспаленный лоб. – Ты всегда права. И как такой умной девушке не надоедает объяснять элементарные вещи такому болвану? А почему именно накручивать? Откуда она это взяла, твоя бабушка?

- Когда прядешь шерсть, то из спутанного комка кудели пальцами вытягиваешь нитку, скручиваешь её  и наматываешь на веретено. Если делаешь это небрежно, слишком много захватываешь перепутанной кудели, то нитка получается неаккуратная, мохнатая, с бесформенными катышками, негодная получается нитка, и бобина на веретене тоже. Вот это и называется накрутка. Ты понимаешь? Не хуже народной мудрости.

- Да-а-а… А где сейчас твоя бабушка? – только и спросил Эрик, впечатленный обнародованием перла народной мудрости практически на его глазах.

- Она умерла, - коротко ответила Камилла. – Все умерли. Я была совсем одна.

Она помолчала и, поколебавшись, добавила:

- Девушке очень трудно одной. Теперь я не одна. Эрик, ты не оставишь меня одну?

Разве после её слов он мог бы снова позволить себе предаваться рефлексиям, страдать, думать о себе и о дамокловом мече? О ней нужно думать. Всё, кончено. Это была слабость, и она была в последний раз. Нечего умирать заранее. Он дождется, когда будет пора.

- Может быть, мы начнем репетировать прямо сейчас? – предложил Эрик чуть хрипловато, теснее притягивая девушку к себе. – Ты будешь вести репетицию.

К его удивлению, Камилла мягко высвободилась из его объятий.

- Пойдем, - позвала она и потянула его за руку к двери, к выходу.

- Куда?

- Пойдем, пойдем. Пожалуйста, сделай так, как я попрошу тебя, Эрик. И захвати свою скрипку.

                                                      ***

Эрик шел из глубины сцены к рампе. Темнота не скрывала от него ряды кресел, уходящие по обе стороны от прохода вглубь огромного пустого зала. Ярусы лож с мерцающей темной позолотой и густыми складками бархатных занавесей, витиеватая лепнина на барьерах лож, над головой в вышине еле слышный перезвон звуков, запутавшихся в хрустальных подвесках люстры. Пустое гнетущее пространство зала ждало его, а за его спиной оставалось пустое гнетущее пространство сцены. Эрик остановился у самого края, над оркестровой ямой, у его ног мерцало слабое пятно света от полудюжины зажженных вдоль рампы газовых рожков. Тусклый отсвет их змеился в извивах  плаща Эрика, истаивая и не достигая плеч. Выделялся светлый треугольник рубашки, и маска белела в темноте овальным смутным пятном, высвеченная снизу. Блики света пробегали по её поверхности, когда огни рампы вспыхивали и мигали от колебания воздуха, неожиданно обозначая впадины и выпуклости искусственного лица и подчеркивая линии, обычно незаметные. Скрипку Эрик держал в опущенной руке.

Некоторое время он смотрел в темноту зала прямо перед собой, потом поднял скрипку. Движение, которым он утвердил скрипку, поворот головы, очертания подбородка, прижавшего инструмент к плечу, изгиб узкой кисти и уверенный захват длинных тонких пальцев на грифе были необыкновенно изящными, выверенными, и Камилла, сидящая в правой боковой ложе, низко нависающей над самой сценой, подалась вперед, прижавшись грудью к бархатному барьеру.

Эрик начал играть. После нескольких тактов девушка поняла, что играет он из первого акта своей оперы, из «Торжествующего Дон Жуана», она узнала обжигающую тему, Эрик играл ей отрывки, но внезапно Эрик прервал игру. Он постоял, глядя в зал, потом запрокинул лицо вверх. Камилла вцепилась ногтями в бархат барьера. Ворс уколол её, забившись под ногти. Эрик коротко оглянулся на неё и быстрым движением расстегнул у горла застежку плаща. Плащ падал к его ногам, стекая с его плеч, свет струился по мнущимся, ломающимся складкам черного шелка, а Эрик уже коснулся смычком струн.

Высокий чистый звук взлетел к куполу зала. Потом ещё и ещё. Звуки наполнили пространство, сделали его вибрирующим, осязаемым, тьма растворилась в звуках. Камилла смотрела на Эрика, неотрывно следя за его движениями, то плавными и замедленными, то резкими, порывистыми, за его тонкими стальными пальцами, нежными и властными, творившими невообразимое с этой скрипкой. Она поняла, что завидует скрипке. Она поняла, что всё вокруг не имеет значения, главное, чтобы музыка продолжала звучать. Поняла, что не страшно умереть, слушая такую музыку. И ещё поняла, что Эрик всё время притворялся. Он действительно не человек, он Ангел музыки. Тот самый Ангел Израфель. За ним, у ног его растекся мрак, перед ним лежит круг света. Ангел музыки, стоящий на зыбкой границе света и тьмы, со струнами божественной лютни, проросшими сквозь его сердце. А потом Эрик запел.

Медленно выступая из мглы, замерцала огнями люстра, проступило золотое свечение и малиновые мазки бархата занавесей и кресел. Как отступающая волна, обнажающая камни и кораллы, заскользило от сцены вглубь зала косое крыло тьмы, проявляя лица, обращенные к Поющему Ангелу. Королевство и Храм, где каждый платит восхищенную дань единому Божеству – Музыке, - молчащая Опера ожила, отозвалась дыханием, общим затаенным дыханием слушающих голос Ангела музыки. Звук его голоса проникает теперь в каменную плоть огромного дворца, сливается с ней и останется там навеки. Надо только уметь слушать.

- Это - новое? – спросила Камилла. Это был её второй вопрос. До конца она ещё не опомнилась.

Они шли по проходу между кресел, уходили от сцены. Сцена и зал опять погрузились в кромешную темноту после того, как Эрик загасил огни, но теперь это не имело никакого значения. В темноте он перенес Камиллу через барьер ложи, и она вытерла платком его мокрый лоб и лицо, пригладила волосы, в то время как он, сняв маску, держал её на отлете вместе со скрипкой. 

- Да. Я думал назвать это «Жизель и духи», - неуверенно ответил Эрик. – Или «Жизель и демоны».

Камилла кивнула.

Эрик намеревался, было, пройти за кулисы, к металлической лестнице, ведущей вниз, под сцену: покинуть её тем же путем, каким они пришли сюда, но Камилла показала рукой в зал.

- Выйдем там, хорошо?

Что было Эрику перемахнуть через рампу, перебраться по лепному бордюру нависших лож на край барьера, окружающего оркестровую яму, пройти по нему, держа её на руках, и спрыгнуть в зал? Пустяки. У дверей они остановились и повернулись взглянуть на черное побежденное пространство позади. Высоко под куполом затихали неслышные звуки.

Они вышли из зала и спустились по Гранд лестнице, направляясь к боковой галерее, чтобы из неё попасть в коридоры, ведущие к выходу на улицу Галеви. Эрик крепко держал Камиллу под руку, хотя она уверенно спускалась по ступеням в темноте. Научилась. Её каблучки звонко цокали, отдаваясь эхом в гулком пространстве громадного Фойе. У подножия лестницы Эрик остановился и остановил Камиллу.

- Способ поймать своих демонов и приколоть их к нотному листу, - Эрик произнес это так, словно говорил уже долго и сейчас заканчивал объяснение. Наверное, так оно и было. – Они будут там, в музыке, и покинут меня.

Камилла опять кивнула.

- А теперь домой, - она заглянула в безмолвную темноту и мысленно объявила ей: «Второй опыт удался! И эффект оправдал надежды. Эрик свободен». И с мстительным выражением показала премилый розовый язычок  им всем.

***