ГЛАВА 15.

     Она обладает редким даром: может рассеивать тени. И тогда, возможно, демоны исчезнут. Хотя бы некоторые из них, какое-то их количество, поскольку у него чересчур много демонов.

     Накопилось.

     Возможно, у неё могло бы это получиться, она могла бы прогнать часть его демонов, если бы не одно обстоятельство. Которое делает это невозможным, а все её благие намерения бесполезными. И его малодушное поползновение продлить эту ситуацию - бессмысленно опасной и мучительной слабостью.

      Если бы он мог продолжать просто смотреть на неё, разговаривать с ней, как раньше. Немного любопытства, временами - чуть забавно, ведь у него всегда получалось видеть забавную сторону вещей. Чтобы было легче жить. Не так уже долго и осталось. Дотянуть…

Легкое дыхание внешней, можно сказать – потусторонней жизни. Он вполне справился бы с этим – нечастым её прикосновением. Если бы не одно обстоятельство. Если бы он не ощутил того, что обожгло его. Желания. Если бы он продолжал оставаться мертвым, всё было бы проще. Мертвые не испытывают желания, также, как ни одна женщина никогда не пожелает его, Эрика. По собственной воле, с любовью - никогда. Пожалеть – да. Было. Теперь уже второй раз в его жизни. Нет, третий, но поцелуй – второй… Второй поцелуй, как трогательно. Дальше – больше…

     Эрик срывает поцелуи юных дев, вполне можно так сказать о нем, можно даже похвастаться кому-нибудь, дароге, например. Больше, собственно, некому.

     Жалость – не желание, не любовь. Неплохая эмоция. Но… не та. Холодно…

     Его оглушил, ошеломил её внезапный поступок. Поцелуй в губы, настоящий поцелуй. Да, это тебе не искусственное дыхание… И это не поцелуй в лоб, который подарила ему… Кристина. Теперь он может произносить её имя. Да, теперь может.

     Родная мать ни разу не поцеловала его, когда он был ребенком. Она не могла видеть его, она не могла смириться с тем, что она, красивая, здоровая, молодая женщина, родила кошмарного урода. Он всегда чувствовал это - эту бессильную, недоуменную ненависть к нему и к себе самой. От матери Эрик научился ненавидеть себя, не жалеть, не принимать, а ненавидеть. Своё ужасное лицо, своё тело. Хотя тело его было нормальным. Высокий, пропорционально сложенный, сильный и необычайно ловкий. И необычайно худой. Но это оттого, что, ненавидя себя, он почти ничего не ест, никогда не ел, еще будучи ребенком, он приучил себя голодать. Подсознательная тяга к саморазрушению.

     В юности он думал, что не примет любви из жалости. Он надеялся, что его необычность, незаурядность, его способности уравновесят на чаше весов его внешность. Ведь внутри себя он был такой же, как и все, ему странно было, что другие этого не понимали. Потом он заметил, что сам начинает смотреть на себя так же, как смотрят на него окружающие, сам начинает верить, что он чудовище. Если тебя видят таким, ты таким и станешь. Трудно сопротивляться общественному мнению.

Потом он понял, что примет любую любовь, движимую любым мотивом: хоть жалостью, хоть снисхождением и любопытством, иногда он думал – пусть хоть извращением и безумием, но примет.

Потом он столкнулся с ними – извращением и безумием. Это, пожалуй, было одним из самых отвратительных воспоминаний в его жизни, видят Темные Небеса, достаточно насыщенной отвратительными воспоминаниями. Это случилось с ним в Италии, и он до сих пор не может удержать дрожи омерзения и оскорбления, эти воспоминания отгоняя. Хотя, возможно, он брезглив не по чину. Именно так ему однажды сказал дарога.

Что ж, каков есть…

     И с самого начала он точно знал, что лишь одного он не мог бы принять. Продажную любовь. Только не насилие и только не деньги. Хоть как-нибудь, но он сам, такой, какой есть.

Он хорошо помнил подарки шаха и султана, знаки их благоволения и поощрения, которые щедрые владыки оказывали искусному исполнителю их поручений, снисходительно заботясь о его здоровье. Эти покорные восточные наложницы… полуобморочные, с закаченными от ужаса глазами, но покорные… разве это любовь, человеческая любовь? Но даже они… если бы они, пусть за вознаграждение, но с охотой… но нет, безнадежно… занятия любовью в коматозном состоянии… для него это было самым горьким, оскорбительным издевательством… действительно, он слишком брезглив. Аслан никак не мог его понять.

     Потом он научился не думать об этом. Принял это. Вычеркнул.

     Потом он не справился с этим.

     А потом он умер.

     Лучше бы он оставался мертвым. Чтобы жить, нужны мужество и силы, а у него их нет больше. Неужели он хочет ещё раз обречь себя на эти адовы муки?

     И по краю его сознания прошла страшная в своей простоте мысль, холодная и четкая: «Лучше бы она умерла, я не хочу больше мучаться».

     Зачем она так поцеловала его, зачем?

     Это всё изменило, перевернуло. Это сделало невозможным возврат к прежнему существованию, не предложив приемлемого выхода.

     Если бы он мог научиться, хоть чуть-чуть научиться не ненавидеть себя…

     Если кто-нибудь из них двоих умрет…

     Это будет лучше…

                                                             ***

    Камилле не хотелось уходить. Рано ещё.

    Она увлеклась, описывая изменения, произошедшие в её театральной жизни и работе. Она умела рассказывать смешно и живо, знала об этом и пользовалась этим, периодически прерывая свой рассказ точно схваченной сценкой, в которой удивительно верно изображала того или иного участника своего повествования.

    Эрик слушал её, и по его непроницаемому виду, естественно вытекающему из того, что он был в маске, трудно было сказать, интересна ему или нет её болтовня. Камилле приходилось довольствоваться соображениями такого рода, что если он продолжает слушать её, не прерывает и не уходит, то, вероятно, достаточно интересна. Но она была уверена, что начни она задавать ему вопросы, касающиеся его самого, его настроение изменится. И неизвестно, в какую сторону.

Наконец, Камилла решилась задать вопрос, который всё это время нельзя сказать, что мучил её, но сильно задевал, скажем, так.

      Она вдохнула поглубже, как перед выходом на диагональные туры, и спросила:

      - Эрик, объясните мне одну вещь. Я знаю, что это (она чуть не ляпнула «безобразие с крысами», но вовремя прикусила язык)… эта странная шутка с крысиным войском – дело рук Аслана и ваших, ведь правда? – она заторопилась, потому что этот вопрос и ответ на него не был главным. Он был вводным. – Но как вам это удалось? Не могло же это быть колдовством, как девочки говорят! Это был какой-то фокус?

     Эрик молчал, глядя на неё. Она чувствовала его взгляд, хотя глаза Эрика не были видны. Лампа стояла близко.

     - А может быть, это всё же было колдовство? – интонацию его слов, когда он заговорил, трудно было передать, так же, как и уловить. – Вы не верите в магию, Камилла? А зря. В наше цивилизованное время, в огромных современных городах к магии относятся с незаслуженным пренебрежением, из всей магии остался лишь наивный салонный спиритизм и немного месмеризма. Людям кажется, что после открытия электричества не осталось в природе никаких иных неизвестных явлений, они не способны понять, что некие ещё не открытые силы таятся не выявленными потому, что ещё не созданы приборы для их обнаружения. Так же, как омнибусы кажутся верхом инженерной мысли. Магия существует, Камилла, хотя легче поверить в фокус иллюзиониста, извлекающего из шляпы кролика.  Кстати, как там поживает ваш счастливый талисман? Ведь вы верите в него?

     Вот так вопрос! На самом деле Камилла много во что верила, но вот так прямо признаться…

     Но Эрик не стал дожидаться её ответа и продолжал:

     - Я уверен, что наш общий знакомый, я подразумеваю почтенного Аслан-бека, не забыл упомянуть вам, что я выступал на ярмарках с магическими фокусами, а в Персии имел славу колдуна и именовался «мастером иллюзий», так что…

     - В крысах не было ничего иллюзорного, они царапались, как черти, - прервала его Камилла, начинавшая подозревать, что таким образом Эрик уходит от ответа. – Не уклоняйтесь, Эрик. Ведь это вы играли на скрипке, малышка Мэг вас узнала… То есть, она узнала Призрака Оперы, а ведь это вы, Эрик.

     - Поразительно, - задумчиво проговорил Эрик, - как долго ещё Мэг будет именоваться «малышкой»? Хотя некоторым это удается всю жизнь. А Аслан представил дело таким образом, что сам оказался его организатором?

    - Ну, в общем, да. Но я сразу поняла, что это вы. Бедный Аслан совсем забыл, что не умеет играть на скрипке и слуха у него нет, и я это знаю. Ну, пожалуйста, Эрик, объясните, почему животные слушались вас?

   - Бедный Аслан, - Эрик усмехнулся. – С такой проницательной девушкой, как вы, Камилла, ему надо держать ухо востро. Кроме того, должен признать, вы весьма характерно изобразили его. Уверен, ему и в голову не может прийти, что вы это делаете. Кстати, интересно, как вы изображаете меня?

    - Вас, Эрик, я ни разу не изображала и вряд ли буду, - сердито ответила девушка, убеждаясь все более в том, что если Эрик не хочет отвечать, то он и не отвечает. – И я думаю, тут все дело в особом звуке, который вы извлекали из скрипки. Особый тембр или высота звука… что-то в этом роде, да?

    Эрик покачал головой.

    - Да, вы действительно проницательная девушка, Камилла. Ну, что же… Приз за правильный ответ. Почти правильный. Пойдемте.

   Черная комната не изменилась. Так и осталась – чернее некуда. И гроб стоял на месте, и орган.

    Эрик сразу прошел к органу, сделав приглашающий жест в сторону кресла, в которое Камилла и села осторожно, бочком. Она не решалась задавать вопросы, чтобы не «спугнуть» Эрика. Неужели сейчас она услышит игру Ангела Музыки?

     Эрик раскрыл футляр, лежавший сбоку органа, откинул тонкий, алого цвета шелк, вынул скрипку. Камилла, затаив дыхание, ожидала, что он сейчас заиграет, но Эрик, похоже, вознамерился прочесть ей краткую лекцию.

Повернувшись к девушке, он старался доходчиво объяснить ей всё, касающееся диапазона звуков, воспринимаемых человеческим ухом, и поведал о звуках, которые оно, ухо, не воспринимает, но, тем не менее, они звучат.  Камилла, широко распахнув глаза, выслушала ряд цифр, характеризующих длину волн звуков, которые слышит собака, кошка, летучая мышь и прочее и прочее. И крысы. И если сначала ей казалось, что Эрик таким образом хотел окончательно отвадить её от данного вопроса, то теперь она внезапно поняла, и ей стало неподдельно интересно.

И ещё она поняла одну вещь. Эрику нравилось объяснять, как он делает свои необыкновенности. Как ребенку, который любит удивлять взрослых.

     Она терпеливо ждала, когда Эрик от демонстрации звуков, неслышных никому, перейдет к извлечению звуков, слышных всем. Хотя бы для сравнения. И потом, она надеялась, что Эрик просто увлечется.

    Так и получилось.

    Скрипка зазвучала, и сидящая тише мыши Камилла услышала, как играет Ангел Музыки.

Она служила в Парижской Гранд Опера и, видит Бог, слышала многих знаменитых музыкантов. Но никогда скрипка не звучала с таким божественным совершенством. Такие звуки могли только спуститься с небес, на земле не было такой руки, способной извлекать их!

И, тем не менее, вот она, эта рука!

   Она не только видит их, эти волшебные руки, она касалась их, а они – её… она помнит, как длинные тонкие пальцы пробегали по всему её телу, неся облегчение от боли, а потом и наполняя её совсем другими ощущениями, чувственными, такими, что она сама себе не хотела признаться, что…

   Такие звуки не могут возникнуть на земле, так же, как просто человек не может воспроизвести их… и просто гений тоже…

   Или нет предела силе человеческого гения!

   Как же можно было допустить, что эту божественную игру не слышат люди?! Это ужасно, это преступление… Камилла была, как в трансе, одурманена, нет, зачарована, вот верное слово. Вот она, магия! Магия искусства, магия необыкновенного таланта!

    А сама музыка!

    О Господи!..

    Это было нечто необычное, странное, непривычные созвучия, но она потрясала, захватывала, покоряла. Она мучила и утешала, она возносила, чтобы тут же бросить в бездну и смять… И она была очень чувственной… поразительно чувственной, волнующей…

    Скрипка неожиданно умолкла, словно Эрик опомнился и оборвал себя. Не глядя на Камиллу, он уложил инструмент в футляр, прикрыл пламенеющим шелком. Камилла смотрела ему в спину. Так вот он какой, этот Эрик… вот он какой!.. И она вспомнила его голос, гремящий под сводами, эхом скользящий по черной воде. «Я хочу услышать, как он поет, - молила про себя Камилла, - Господи, я хочу услышать, как он поет о любви и надежде, ну пожалуйста…»

    Эрик повернулся к ней.

    - Вот в таком роде, - произнес он, рассматривая свои пальцы. – Я увлекся, я не собирался играть ничего из своих вещей. Это было ни к чему.

    Камилла встала и подошла к нему. Всё равно она смотрела снизу вверх. Эрик был очень высокий, гораздо выше её.

     - Спасибо, - поблагодарила она. Почему-то шепотом.

    Наверное, потому, что ей казалось кощунством разрушать звуки, которые сейчас наверняка воспаряли к престолу Искусства… Воспаряли… Что-то она слишком расчувствовалась, если заговорила так выспренно. Ну ладно, пусть улетали, так попроще. Но смысл от этого не меняется.

    Теперь она уже никогда не посмотрит на Эрика прежними глазами. Его музыка… Ой, Эрик, Эрик...

    - Эрик, - она запнулась, не стоило, ох не стоило этого говорить сейчас, но она не могла удержаться. – Эрик, я понимаю, что я бываю иногда немного бесцеремонна, но мне… но я… может быть потом, когда-нибудь, вы споете мне что-то, что захотите?

    Эрик молчал, и молчание его было отчужденным.

    Ох, она всё испортила, поторопилась. Она чересчур самонадеянна и спешит поэтому.

    Ну, что теперь сказать, чтобы исчезла эта натянутость? Если она…

    - Мне не хочется петь сейчас, Камилла, - серьезно произнес Эрик, прерывая молчание, - не знаю, захочется ли когда-нибудь. Он повернулся к органу. Камилла вздохнула. – Я знаю, вы правильно меня поймете, Камилла. Мне кажется, вы умеете правильно понимать. Но я обещаю вам, если будет возможность - я подразумеваю мою внутреннюю возможность - я спою специально для вас.

    - Вы проводите меня домой, Эрик? – спросила Камилла. Ей ужасно не хотелось уходить, и ничего странного она в этом не видела.

    - Конечно, уже поздно, - кивнул Эрик.

    «Как обидно, он и не пытается меня задержать, - грустно размышляла Камилла, шевеля опущенными в черную воду озера пальцами, в то время как лодка, повинуясь сильным движениям Эрика, скользила по неподвижной глади, увозя её от жилища странного Ангела, - и я не удивлюсь, если он позабудет пригласить меня заходить ещё. Ну, ничего, предлог - то всё ещё со мной. Думаю, пригодится».

    На улицах, оказывается, уже стемнело, а ей казалось, что времени прошло очень мало. Да что там стемнело. Поздняя ночь. На Бульварах пусто, не слышно шума городского, ни одного прохожего.

Аккуратно запирая решетку, Эрик подивился, как это некой балерине удалось просочиться между прутьев, ведь они сплетены весьма хитроумным узором, казалось, только кошке и по возможностям проскользнуть меж ними.

«Где проскользнет кошка, там проскользнет и женщина, если ей очень нужно», - мрачно подумала Камилла. Словно прочтя её мысли, Эрик промолвил задумчиво:

- В женщинах много кошачьего, неправда ли?

Но тему развивать не стал.

     Камилла так была погружена в собственные мысли, которые, в основном, сводились к анализу её отношения к Эрику, что не заметила, как они очутились около её дома. Да и правда, что там было идти. Всего ничего. А Эрик всю дорогу хранил молчание.

    -Вот мы и пришли, - растерянно подняла глаза Камилла и тут же, хотя и не обдумала этого заранее - честное слово, не обдумала! -  добавила. - Давайте прогуляемся по Бульвару, Эрик, у меня голова тяжелая, а ночь такая светлая.

     -Полнолуние, - отозвался Эрик, - опасное время для гуляния.

     Он посмотрел на девушку и вдруг улыбнулся.

Улыбка его была больше похожа на оскал, белые острые зубы блеснули в голубом лунном свете. Страшновато выглядит, действительно, но Камилла поняла – она и правда привыкла; у него очень тонкие, бескровные губы, вот и всё. Но на качестве его поцелуя это, между прочим, никак не отражается. Вот так!

     В этом деле, знаете ли, главную роль играет тот энтузиазм, коий вы вкладываете в это дело.

     А энтузиазма у Эрика было предостаточно, хотя он и пытался убедить себя и её в обратном. Но её так просто не проведешь. Она и ему не позволит обманывать себя самого!

     - Я не боюсь оборотней и вампиров, - небрежно бросила она. – Прошу вас, Эрик, пожалуйста. Если вы откажетесь, мне придется пойти одной, голова просто гудит, и я не смогу уснуть.

     - Зря вы не боитесь вампиров, - по тону Эрика непонятно было, шутит он или говорит серьезно. – Они существуют не только в романах, которыми зачитываются дамы сейчас, да и вы, Камилла, судя по всему, тоже. И в Париже их немало. Но узнать их не так-то просто. Я, конечно, буду сопровождать вас, но давайте не станем затягивать чересчур нашу прогулку.

     - Я и не собираюсь… - начала было Камилла, но запнулась, потому что Эрик отвернулся от неё и резким останавливающим движением поднял руку в черной тонкой перчатке. Рука его оказалась прямо перед её лицом, и она с изумлением заметила на двух пальцах перчатки, совершенно обычной мужской перчатки, на концах перчаточных пальцев… «Фью, - чуть не свистнула Камилла – когти, честное слово, когти, отливающие вороненой сталью, голубовато-сизые и чуть загнутые, как у гигантской кошки».

      Странный ангел с кошачьими когтями явно прислушивался к чему-то, медленно поворачивая голову.

      - Что, Эрик? – шепотом спросила Камилла. – Что вы услышали?

      И так как Эрик не отвечал, она попыталась пошутить.

      - Клацанье зубов вампира или скрип когтей оборотня?

      Эрик опустил руку и повернулся к ней.

      - Возможно, и то и другое. Но пойдемте, Камилла, луна как раз указывает нам путь.

      Он протянул ей руку, и, опираясь на неё, Камилла внимательно всмотрелась. Неужели померещилось? Никаких когтей не было, перчатка как перчатка, вполне обычная, банальная и тривиальная. Отличного качества. «С этим Эриком недолго и до галлюцинаций. Или это лунный свет, обманчивый лунный свет шутит надо мной?»

       И они медленно пошли, удаляясь от дома Камиллы, прямо по лунной дорожке, к Бульварам, и их тени потянулись за ними.

       Камилла искоса поглядывала на своего спутника. Молчит. Лицо (сиречь маска) полностью скрыто тенью. О чем он думает?

Конечно, о ней. Но что?

       Улицы были уже совершенно пустынны. На Бульварах жизнь ещё теплилась. Особая, специфически ночная жизнь. Раньше Камилла видела её лишь из-за занавесок фиакра или кареты, везущей её в полной безопасности куда надобно. Но с Эриком она чувствовала себя совершенно уверенно, в полной убежденности, что Эрик решит все проблемы.

       «Конечно, я бы предпочла, чтобы это он развлекал меня разговором, подыскивая интересные для меня темы, волновался, что мне наскучат его ухаживания,  добивался свиданий со мной и трепетно радовался, когда я соглашаюсь. Но… Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь так кардинально поменяюсь местами с мужчиной? Ведь, премилая Камилла, надежда французского балета, это именно вы сейчас играете соответствующую роль. Милочка, это вы ухаживаете за Эриком, странным Эриком, Ангелом и Призраком в одном лице! Ну и дела! Ну и черт с этим! Да, я стараюсь его очаровать, заинтересовать и влюбить в себя. Я хочу добиться, чтобы Ангел Музыки этим своим голосом спел мне о любви. Именно мне и никому другому. О любви ко мне. Я «оживлю» его. Аслан сказал, что Эрик живет лишь наполовину: Камилла, ты должна расшевелить его! Не должен, не может он вот просто так пропасть, как никому не ведомый призрак, фантом. Слишком много таланта, личности, всего… Не должен такой человек довольствоваться темным подвалом, он может и должен… может объять гораздо большее, хоть бы и целую империю, да! Империю чувств! Да и в его поцелуе слишком много жизни, чтобы поставить на себе крест, и она… впрочем, похоже, что Эрик так и будет молчать, ну что же, пожалуйста, она готова поддерживать интересные беседы. Какую тему бы предложить? А, вот. О чем же, как не о последней сенсации, о которой все газеты трубят. Да и Эрик уже несколько раз затронул эту тему. Тоже, значит, слышал или читал».

     - Эрик, а почему вы заговорили о вампирах? – неожиданно повернулась Камилла к своему молчаливому спутнику, стараясь снизу заглянуть ему в глаза, мерцающие в тени, под полями шляпы. – Вы тоже следите по газетам за этой таинственной историей? «Куда ведет кровавый след Парижского Вампира? Любовник-вампир появляется вновь!»

    - Как же вы любите всё таинственное, Камилла, - после короткой паузы ответил Эрик. В его голосе Камилла уловила еле заметную насмешку, но снисходительную и мягкую, и её это порадовало. Главное, она его больше не раздражает. Во взаимоотношениях мужчины и женщины раздражение – эмоция трудно преодолимая. – Я надеюсь, эту таинственную историю вы расследовать не станете.

    «А ведь опять на вопрос не ответил», - отметила Камилла.

    - Кто знает, - туманно ответила она, - последнюю жертву нашли в опасной близости от моего дома.

     Эрик внимательно посмотрел на девушку, даже шаг замедлил.

     - В Париже совершается столько преступлений, в том числе и убийств каждые сутки, что бояться следует людей, а не выдуманных газетами на потребу легковерной публике монстров, и нельзя утверждать сразу…

     - О нет, - нетерпеливо прервала Эрика Камилла, очень довольная тем, что ей вот так сразу удалось затронуть тему, заинтересовавшую и его. – Все признаки те же, что полиция считает характерными для преступлений, совершенных именно Парижским Вампиром. (Детектив Фонтейн стремительно распрямлялся, поднимал голову, отряхивал пыль со шляпы и подкручивал усы. В общем, рвался в бой). - Во-первых: поразительная бледность жертвы, проистекающая, как выясняется, из редкостной обескровленности, во-вторых: обязательные сдвоенные следы уколов, две расположенные рядом ранки на шее, либо на локтевом сгибе и запястье и, в-третьих…

     - Раны были ещё и в подколенной впадине, - Эрик добавил эту информацию бесстрастным тоном, но Камилла сразу запнулась. Она отлично помнила, что в полицейских отчетах, на которых она тренировала свою память, оттачивая мастерство непревзойденного детектива-любителя, ни разу не упоминалось о таком характере ранений.

    О-ля-ля… Если это правда, откуда он знает? Если нет, зачем он сказал об этом? Сказал, а теперь откровенно наблюдает за ней, за её реакцией. Конечно, он любит озадачивать. И он редко бросает случайные фразы.

Эрик дает ей понять, что он осведомлен об этих происшествиях больше, чем полиция?

Аслан в своем рассказе об Эрике настоятельно внушал ей, что Эрик всегда любил подчеркивать своё превосходство над «родом человеческим», следя за всем и всеми, проявляя всеведение и осведомленность во всех делах и событиях, происходящих в здании Гранд Опера. Театром он больше не интересуется, так, может быть, он перекинулся теперь на Париж в целом? Или проверяет её, её внимательность к деталям?

В любом случае, тему разговора он поддержал.

    - Вы проверяете меня, Эрик? – решила она и впредь оставаться верной своей тактике: задавай тот вопрос, который первым пришел в голову и не старайся перемудрить саму себя. С Эриком эта тактика оказывалась, как ни странно, самой правильной. В конечном счете. – Я хорошо помню, что в газетах о подколенках не упоминали. Зато подчеркивалось ещё со всей определенностью, что жертвы преступления были как бы в состоянии транса, явно не оказывали никакого сопротивления, никаких, даже малейших следов борьбы не было обнаружено, из чего полиция и сделала соответствующие выводы…

    - Вы столь внимательно читаете газеты? – удивился Эрик. Не то притворно, не то искренне, Камилла не поняла. – Они так пачкают пальцы, неужели это вас не останавливает? Действительно, в газетах об этом не упоминалось, но существуют и другие источники информации. И их немало.

    - И вы, конечно, не назовете ни одного из них, - разочарованно вздохнула Камилла, пропустив мимо ушей замечание о пальцах. Пусть себе иронизирует. Ирония – средство самозащиты. Выходит, он пытается защититься от неё, Камиллы? Ну-ну…

    - Почему же нет? О данном факте мне рассказал наш общий знакомый, Аслан-бек, который узнал об этом от своего слуги Дариуса, а тому поведала о том их консьержка, весьма, между нами, к славному Дариусу расположенная. А парижские консьержки знают обо всем, что происходит в Париже.

    Камилла надулась.

    - Обязательно расспрошу свою консьержку, мадам Леру. Она, должно быть, расскажет мне много интересного о том, что меня интересует, а от внимания полиции ускользнуло.

   - Возможно, расскажет, а я могу добавить ещё одно наблюдение, ускользнувшее от внимания полиции. Все преступления были совершены на улицах, непосредственно прилегающих к Гранд Опера, - Эрик наклонился к ней. Теперь уже он старался заглянуть ей прямо в глаза, и Камилла вдруг ощутила странную дрожь, которая напомнила ей о чем-то, но она не вспомнила о чем, только поняла, что не может отвести своих глаз от странно мерцающих глаз Ангела Музыки, они притягивали её, словно магнитом.

    Удивительно, но раньше она этого не чувствовала, а сейчас, здесь, на темной пустынной улице, она неожиданно ощутила, как это странно волнующе действует на неё.

Необыкновенные золотистые глаза завораживали её так же, как его музыка. Она тряхнула головой, стараясь отогнать наваждение.

Ей показалось, что она снова слышит пение подводной Сирены и погружается в черную ледяную воду подземного озера, а Сирена всё поёт, поёт… Только сейчас ей совсем не было страшно. Эрик продолжал что-то говорить ей, но она не слышала ни слова.

Эрик замолчал и наклонился ещё ниже, теперь его застывшее белое лицо-маска было на одном уровне с её растерянно недоумевающей физиономией.

     - Что с вами, Камилла? – тихо спросил он. - Что с вами, девочка? Вы очень побледнели. Я испугал вас своими словами?

     Камилла сделала усилие и словно вынырнула из темной затягивающей глубины на поверхность.

    - Я… я не знаю, - пролепетала она, - я ничего не слышала из того, что вы говорили, Эрик, простите, не понимаю, что со мной случилось…

    Эрик помахал у неё перед лицом платком, который у него, как у фокусника, возник внезапно, словно из окружающего пространства. Камилла глубоко вдохнула воздух, и ей стало легче.

Странный, еле уловимый  сладковатый запах, который она ощущала последние несколько секунд (или минут?), пропал. Эрик внимательно смотрел на неё, глаза его мерцали, и Камилле вдруг стало не то что страшно, нет, Эрика она не боялась, а как-то не по себе – таким жестким и холодным показался ей блеск его глаз. И когда Эрик внезапно отвел взгляд от её лица, и взгляд этот, ставший ещё более жестким и цепким, заскользил по темной улице, стенам, всему, что было вокруг них и даже над ними, ей стало легче.

   - Ничего, я в порядке, - пролепетала она, - в Париже столько всяких запахов, удивительно прямо… но этот я ещё не… как это… не обо… не встречала…

    Она, впрочем, с каждым произнесенным словом приходила в себя, вновь обретая уверенность в себе.

    Эрик покачал головой, взял её за плечи и слегка тряхнул.

    - Запах? Какой запах? Ладно, об этом потом, - быстро и сквозь зубы бросил он непонятно, - но вам необходимо выслушать меня ещё раз, так, чтобы вы услышали, а я был бы уверен, что вы это не только услышали, но и поняли, - он сделал паузу и добавил, - и усвоили. Хорошо усвоили.

      Камилла послушно кивнула головой. Да. Она всё выслушает. Конечно. Обязательно. И усвоит. Наверняка.

      Черт, что это такое с ней твориться? Заболевает она, что ли? Ну, нет, болеть ей некогда. Ей всегда было некогда болеть, а сейчас особенно. И она не будет. Только где это они? Что это за подворотня?

     Они с Эриком действительно стояли в какой-то щели между домами, под ногами громоздились груды мусора и отбросов, а уж  здешний запах… Вот это уж запах, так запах, всем запахам запах, если уж мы никак не можем съехать с этой волнующей темы. Амбре просто сногсшибательное! Но вполне узнаваемое, только вот соседствовать с ним не хотелось, а так – ничего необычного, не то, что… Зачем Эрик её сюда затащил?

    Об этом она его немедленно и спросила.

    Ответ Эрика, если конечно это можно было считать ответом, оказался совершенно неожиданным. Его ладонь закрыла ей рот, хотя и мягко, но так плотно, что малейшая возможность издать хоть один звук полностью исключалась, а черный плащ Эрика взметнулся, окутывая её… А ещё он всем своим телом буквально припечатал её к холодной жесткой стене, и какой-то неудобный каменный выступ больно впился ей в спину…

                                                          ***

     Темнота, приглушенные звуки… больше всего похоже на тихие крадущиеся шаги, ещё какие-то, совсем непонятные: похоже на звук, который производит тупой грифель, проезжающийся по доске. Или нет: острый железный предмет, надсадно скребущий по камню… От такого звука внутри всё перекручивается, спазматически сжимается и корчится.

    Тупая боль в шее…

    Долго – долго, бесконечно, как вечность…

    И теперь слышны голоса. Слов не разобрать, кажется, что это какой-то непонятный язык, или понятный, но слова странно искажаются и всё равно ничего не разобрать… Резкий короткий свист… Душно… Боль в горле усиливается, душит, так и совсем задохнуться недолго… Но кричать нельзя, звать на помощь невозможно, помощи нет и не может быть, потому что…

                                                           ***

     Они не должны ничего заметить, он успел в последний момент, но всё же успел. Его вина. Хотя зачем говорить о вине. Его проклятие, его несчастье. Поэтому он и сам приносит несчастье, что несчастен сам, только это трудно понять, а примириться с этим ещё труднее.

    Ничего, надо примириться. Как раньше.

    Он не может определить, где они сейчас. Проклятие. Кажется, стоят почти за спиной, правее, ближе к улице. Так. Двое… а третий остался на улице. Руководитель.

    Понятно, что его реакции притуплены. Это из-за неё. Пожалуй, это-то труднее всего вынести. Сердце бьется, как у пойманной птицы, словно колотится в его грудь, с такой силой он притиснул её к стене. Тёплая такая, перепугалась, наверное, очень. Хотя, скорее, не успела… так же, как и понять, что происходит. Это ему на руку, что она замерла в трансе, не то он мог бы не успеть проконтролировать её невольное движение. Всё-таки реакции его не те, что должны быть… оттого, что слишком близко стучит её сердце, слишком тесно он прижался к ней, так, что чувствует всё её миниатюрное расслабленное тело, и как она вздрагивает, и запах её волос, от которого кружится голова и он словно растворяется в ней… и слышит, что она задыхается… Если они не уйдут через три минуты, ему придется…

    Слава тебе… уходят. Пустой загаженный тупик, никого, голые сплошные стены без отверстий, говорят они, здесь невозможно укрыться и одному, не то, что двоим. Упустили. Ругательства, оправдания.

   Давненько он не слышал этого языка, но понимает всё. Он не забывает ни одного языка, независимо от того, говорил ли он на нем долго или только слышал, и сейчас этот язык был языком опасности. Большой опасности, может быть, смертельной.

    Тихо, спокойно, теперь всё будет хорошо, девочка, всё уже кончилось.

     Пока. Но надо немного подождать. Пусть отойдут подальше, нельзя рисковать, он не один.

                                                        ***

     Голос, зовущий её, настойчивый, и даже раздражает своей настойчивостью. Боль в шее стала меньше, чувство удушья тоже проходит, но зачем же так её трясти немилосердно, а? Вот Эрик вам сейчас покажет… ведь он защитит её, он последнее время всегда её спасает… Эрик! Эрик, где вы?

    - Камилла, надо прийти в себя, вы слышите меня, Камилла? Я помогу вам…  

    Ну, вот и Эрик появился, видите, она позвала – и он пришел.

    Странно, но это именно Эрик её трясет, что он, не понимает, что ей хочется спать, смертельно хочется спать, вот просто лечь и уснуть на этом самом месте? Ничего странного, что она отбивается, как может, и нечего сердиться.

    - Не машите руками, Камилла, - голос Эрика звучит сердито. Но всё равно, голос его так красив, просто удивительно, как это он может вот так запросто разговаривать таким голосом на бытовые темы. Таким голосом нужно…

    - Да перестаньте же, вы ушибетесь! Если вы не прекратите, мне придется связать вам руки!

   Ну конечно, у него же есть этот странный шнурок, на запястье намотан.

    - Ваша Пунджабская удавка, да, Эрик? – припомнила Камилла и вздохнула, довольная собой. Есть ещё память.

    - Это вам дарога поведал? Однако он много успел, рассказ обо мне, вероятно, получился утомительно долгим. Но я вижу, былой задор к вам возвращается. И любопытство тоже. Какой-то великий ум, не помню какой, сказал что-то вроде: «Любопытство оживает, стало быть, и женщина». Вероятно, он хорошо знал женщин. Но раз вы пришли в себя, Камилла, нам не следует задерживаться на этой помойке. Идемте, обопритесь на меня, - говоря это, Эрик приподнял девушку за локти и переставил её лицом к выходу из помоечного тупичка, вероятно полагая, что, увидев освещенный проем улицы, девушка лучше сообразит, что надо делать и среагирует в нужном направлении.

    И Камилла, действительно, пошла было, но, сделав несколько шагов, остановилась.

    - Эрик, а вы хорошо знаете женщин? – поскольку Эрик молчал, она поторопилась задать ещё ряд вопросов. – Что случилось? Кто это был? – он всё молчал, и она прижала руку к горлу. – Эрик, почему мне так больно было шею, что я даже задыхалась?

    - Я же предупреждал вас, - с досадой ответил, наконец, Эрик, - предупреждал. Отправляясь в авантюрные предприятия, вы должны оставлять свой, так называемый «счастливый талисман», дома на туалетном столике. Он опять чуть не сыграл роковую роль. Шнурок натянулся, и ладанка впилась вам в шею. Не доверяйте «счастливым талисманам»!

    Показалось Камилле или нет, что в голосе Эрика звучало, кроме досады, нечто, очень похожее на злость? Смущенную такую, но злость.

    В конце концов, они всё же выбрались из подворотни, и Эрик, быстро осмотревшись, увлек Камиллу на теневую сторону заливаемой лунным светом улицы.

    Он шел очень быстро, так что балерина, вцепившись ему в локоть, еле за ним поспевала. Эрик предупредил её, чтобы она сейчас не задавала никаких вопросов, а попросту приказал ей молчать, причем, сделал он это так строго и властно, что Камилла подчинилась и рта не раскрывала.

    Хотя, возможно, такое, не свойственное ей послушание, объяснялось более всего той скоростью шага, с которой они шли. «При таком темпе не очень-то поболтаешь», - думал Эрик.

    Почему она мне так доверяет? Она не понимает ситуации, она испытала боль, которую причинил ей он (хотя пока она этого не поняла), теперь он стремительно тащит её, не объясняя - куда, а она идет, почти бежит за ним. Интересно, что она подумает и будет ли она продолжать так же доверять ему, когда взглянет в зеркало на свою шею… лебединую, как любят выражаться современные писатели.

    Впрочем, у неё не будет возможности взглянуть в зеркало… Он вынужден так поступить, выбора у него нет. Он потерял осторожность с ней, инстинкт его, никогда не подводивший, четкий, холодный и безжалостный инстинкт, сегодня притупился, и опасность оказалась чересчур близка.

    Камилла не сразу поняла, что идут они вовсе не к её дому, а когда поняла, некоторое время молчала, подчиняясь приказу Эрика. Наконец её терпение лопнуло, и она решительно остановилась, выпустив локоть своего стремительного спутника.

    В то же мгновение остановился и Эрик.

    - Куда мы идем, Эрик? - спросила Камилла шепотом. – Этой дорогой попасть ко мне домой невозможно.

    «А она долго выдержала, - подумал Эрик, - для такой любопытной и своевольной особы это, должно быть, тяжелое испытание».

    - Мы возвращаемся в Оперу, - ответил он. И пояснил, зная, каким будет следующий вопрос. – Я не уверен, что у вашего дома нас не поджидают те, от кого мы успешно отделались только что.

    - Кто? – выдохнула Камилла, и Эрик с удивлением понял, что она вовсе не испугана, в её голосе звучал неподдельный интерес, даже некое азартное любопытство, будто она наблюдала за развитием действия в увлекательной пьесе или читала свои любимые детективные романы. Дурацкие романы.

    И с вновь внезапно вспыхнувшим раздражением он осознал, что его раздражение относится не к ней, а к нему самому, к тому неожиданному Эрику, который испытывает что-то вроде умиления, если можно такое слово применить к нему, Эрику, глядя на неё и слушая её, эту любопытную, упрямую девочку, остающуюся верной себе во всех ситуациях. Даже и в столь сомнительных.

    Надо было спешить, поэтому он твердо пообещал ей все рассказать и объяснить, когда они окажутся в безопасности.

    И вновь удивился своей реакции на её немедленно последовавшее замечание, что тем путем, что сейчас, они и до калитки на улице Скриба доберутся, только обойдя всё здание театра. Она оставалась верной своей наблюдательности и нежеланию её скрывать. Наоборот, она с большим удовольствием её подчеркивала, а ему это нравилось. Цепляло, волновало, чтоб тебе. И его краткое пояснение, что они вернутся в здание Оперы совсем другим путем, а не тем, каким  покинули его, она восприняла спокойно и сейчас уже лишних вопросов не задавала, не спросила: каким? Молодец, что спрашивать, когда всё равно скоро увидишь.

    Он был уверен, что она справится с этим путем. Именно она – справится. Такая уж она, эта девочка, Камилла Фонтейн.

Как жаль, что она именно такая…