He's here, The Phantom of the Opera... Русский | English
карта сайта
главная notes о сайте ссылки контакты Майкл Кроуфорд /персоналия/
   

 © Перевод Anastasia, 2008
(перевод выложен в авторской редакции)

Данный перевод выкладывается с исключительно ознакомительными некоммерческими целями.

"Красавица и Опера, или Призрак-Чудовище". 1996 г.. Сьюзи МакКи Чарнас. Рассказ.



 


 

Мне было очень тяжело есть с ним вместе первые несколько месяцев. Я старалась смотреть в свою собственную тарелку, пока он бубнил слова о музыке и ронял хлебные крошки изо рта на свой жилет. Его рот, навсегда перекошенный и вздувшийся с одной стороны, плохо удерживал в себе еду. Не будучи привычным к обществу за трапезой, он едва замечал это.

Но чтобы писать о таких вещах я должна сначала описать общую картину. Думаю, в особых представлениях эта история не нуждается – каждый может узнать о ней из романа месье Гастона Леру «Призрак Оперы», который этот господин написал, используя определенные детали, поведанные ему мной зимой 1907 г. (он был очень настойчивым и очень общительным, и я говорила с ним слишком уж свободно); или из этой «кинокартины», которую сняли по его книге.
Месье Леру повествует (так, как может) об одержимом убийствами музыкальном гении, который носит маску, чтобы скрыть врожденное уродство своего лица. Этот чудовищный и одаренный человек тайно живет под Парижской Оперой, терроризируя артистов и рабочих сцены под именем загадочного «Призрака». Он влюбляется в молодую глупую певицу-сопрано, которую же и обучает пению и чью карьеру он продвигает всеми правдами и неправдами.
Она, полагая, что он – это дух ее умершего отца или даже ангел неземного вдохновения, находится в его власти, пока она не влюбляется – в молодого богатого аристократа, виконта Рауля де Шаньи (это имя я буду использовать в своем повествовании). Ревнивый Призрак своими ухаживаниями пытается добиться ее, хотя надежда на успех мала, поскольку он спит в гробу и у него холодные руки, словно у скелета, которые «пахнут смертью». Наша девушка-сопрано, хотя и уступчива и доверчива, все же не полная дура: не удивительно, что она выбирает Виконта. В гневе Призрак похищает ее…

Это произошло в вечер моего дебюта в роли Маргариты в «Фаусте». Оперной Примадонне нездоровилось, вероятно, в связи с ужасным происшествием, прервавшим вчерашнее вечернее представление: один из противовесов большой люстры неожиданно упал, убив одного из зрителей.
Суеверные люди (а в театре это означает, что все) шептались, что эта катастрофа - дело рук легендарного Призрака Оперы, чье неудовольствие кто-то, должно быть, вызвал. Если так, то этот кто-то, я знаю, был мною. Я и Рауль де Шаньи только-только тайно обручились. У моего эксцентричного и таинственного учителя, который, как я теперь была уверена, и был этим Призраком, конечно же, относительно меня имелись иные планы, нежели мой брак с молодым человеком из высшего общества.
С трепетом я ожидала встречи со своим наставником и разговора об этом упавшем противовесе, когда он появится в моей гримерной, чтобы дать мне урок пения. Я была уверена, что он придет, когда окончится вечернее представление - это было его обычаем.
Но едва я закончила петь свою первую арию в третьем акте, как темнота заполнила театр. Схваченная крепкими сильными руками я, словно узница, провалилась в потайной люк на сцене.
Украденная прямо во время своего едва начавшегося выступления, я омертвела от ужаса, но, зная, что я пела плохо, я также испытала облегчение. Также возможно, что он использовал какой-то наркотик или иное средство, чтобы успокоить меня. В любом случае, я не кричала, не боролась и не теряла сознания, в то время как мой похититель нес меня на руках, спускаясь вниз по подземным переходам, каким-то странным, окольным путем, однако очень быстро. Я знаю, что это был Призрак, поскольку ощущала касание холодной поверхности его маски на своей щеке.
Никто из нас не произнес ни слова, пока не оказалось, что я сижу в маленькой лодке, освещённой лампой, висевшей на корме. Напротив меня сидел мой учитель, умело и легко работая веслами, направляя лодку по подземному озеру, находившемуся пятью этажами ниже самой Оперы.
«Мне жаль, если я напугал тебя, Кристина, - сказал он, его голос глухим эхом прозвучал в этом водном подвале, - но исполнение Il etait un Roi de Thule было позорным, твой голос дрожал, и ты сфальшивила в конце арии! Видишь, какие результаты приносит твой отвлекающий флирт с этим пустым мальчишкой, с сомнительной натурой, несмотря на его титулы. Я не мог вообразить, что ты могла бы сотворить с «Арией бриллиантов», не говоря уже о дуэте!»
«Я недостаточно подготовила свой голос к выступлению, - прошептала я, поскольку и вправду моя Маргарита запела по-настоящему только в третьем акте. - Я могла улучшить свое исполнение, если бы у меня было время».
«Никаких оправданий! - огрызнулся он. - Ты не сосредоточилась».
Мне следовала бы в ответ спросить об этом смертоносном противовесе, мысли о котором послужили причиной моего рассеянного внимания; но, находясь с ним наедине, плывя по этим черным подземным водам, я не осмелилась.
«Это все из-за нервов, - малодушно сказала я. - Я не хотела разочаровать Вас, Маэстро».
Остаток переправы через озеро прошел в молчании. Каким-то образом, который для меня остался незамеченным, он заставил дальнюю стену раскрыться и пропустить нас в его тайное жилище, которое, как я потом узнала, было спрятано между толстыми каменными преградами, сдерживающими воды озера.
В самой обычной гостиной, устланной коврами и украшенной драпировками, среди изобилия свежих цветов и мириад сверкающих латунных подсвечников и ламп, мой учитель поклялся, что он любит меня, и что будет любить меня всегда (несмотря на недостойное исполнение, продемонстрированное мною в «Фаусте»). Он встал на колени передо мной и стал просить меня жить вместе с ним наверху, в городе, в качестве его жены.
Я была всего лишь молоденькой девушкой, а он, даже стоя на коленях, производил впечатление. Он всегда носил официальный вечерний костюм, а они всегда идут высоким мужчинам; он держал себя с отточенной грацией и достоинством; и всегда (до сегодняшнего вечера) вел себя безупречно по отношению ко мне. Я представляла себе его черты, скрытые за этой белой полумаской, которую он всегда носил, отмеченными печатью грусти и благородства, клятвой любви или чести, или и тем и другим.
Но он всегда казался мне гораздо старше меня самой и, выступая в качестве этого демонического духа Оперы, он, должно быть, прожил весьма изменчивую жизнь. Просто я никогда не рассматривала его как ухажёра.
По правде сказать, я стала называть его «Ангелом Музыки» не потому, что думала, что он какой-то посланец с Небес - я была певицей, а не ученицей из монастыря – а потому, что хотела утвердить и держать в качестве напоминания некий стандарт поведения, который, как я хотела, он бы применял в своем общении со мной (от моего внимания не ускользнул тот факт, что он не просил платы за свои уроки).
Захваченная врасплох его предложением – и это в то время, когда кольцо Рауля спрятанным висит у меня на цепочке на шее! – я попыталась выиграть время: «Я польщена, месье. Но поскольку мой отец умер, вы должны поговорить с моим опекуном. Но простите мне, я даже не знаю вашего имени, не знаю кто Вы».
Часть его рта, которую я могла видеть, искривилась в улыбке. «Твой опекун глух и стар, с ним говорить бесполезно. Что касается меня, то я - Призрак Оперы, как ты и подозреваешь. Мое имя Эрик». Он замолчал, сделал глубокий вдох и добавил: «Вот, я сказал тебе, кто я. Теперь я покажу тебе!»
Неожиданно резким, экстравагантным жестом он сорвал с себя маску и вместе с ней свои густые, темные волосы – это был парик! Я вздохнула, едва веря собственным глазам, когда он продемонстрировал в полной мере каждую чудовищную деталь и необычный масштаб своего феноменального уродства.
Большая и широкая, с бледной кожей, испещренной синяками, его голова напоминала не что иное, как перезревшую дыню. Его лицо напоминало ночной кошмар. Один его глаз утопал в искривленной глазнице, нос был лишь наполовину сформировавшимся и деформированным, его щека напоминала какую-то мешанину из орнаментального гипсового слепка со всеми этими бугорками и впадинами, со странной кожей. Его рот, широкий и искривленный с одной стороны, представлял собой сгусток розовой плоти, влажной и блестящей. Лишь его уши с изящным изгибом ушной раковины нормально выглядели на его голове, покрытой скудными, тусклыми, прямыми волосами. Если говорить кратко, то от его вида желудок выворачивался наизнанку.
Подобострастно и покорно этот монстр смотрел на меня, видя, как я отшатнулась, но молча ожидая моего ответа.
В этот самый момент когда кровь застыла в жилах моих, все мои детские выдумки и мое самомнение – что благодаря его обучению я стану великой певицей, что ради этого он и мой дорогой Рауль с радостью объединят свои усилия – улетучились прочь. Слова из прерванного третьего акта оперы «Фауст» неожиданно пришли мне на ум: «О, позволь мне, позволь мне взглянуть на твое лицо!» Я едва не разразилась приступом истерического смеха.
Я смогла произнести: «Я думаю, что вы безумны, месье, если просите меня принять вас и ваше предложение!»
«Безумен? Конечно нет! - он встал на ноги и взглянул на меня сверху вниз. - Но я опасен, как и гласят все эти оперные сплетни обо мне. Помнишь ли ты работника сцены Джозефа Буке, который предположительно повесился на прошлое Рождество? Он умер от моих рук, дабы прекратилась его болтовня обо мне. Смерть от упавшего противовеса также была моим творением. Я был очень недоволен твоим поведением на крыше моего театра тем вечером: с этим назойливым молодым человеком, чье кольцо ты тайно носишь даже теперь, и я выразил свой протест. И также именно это падение противовеса, в дополнение к другим мерам, которые я принял, заставило Мадам Карлотту уступить тебе сегодня вечером партию Маргариты, которую ты так плохо исполнила. Я говорю тебе все это, чтобы ты поверила, когда я скажу тебе, что жизнь твоего Виконта зависит от твоего ответа, так же как и жизни других людей».
Мое сердце упало.
«Вы же не причинили боли Раулю! Где он?»
«О, он здесь, невредим. Только перышки его слегка потрепаны».
Он отодвинул тяжелый занавес, открывая взору окно, ведущее в примыкающую комнату.
Там на стуле сидел виконт де Шаньи и отчаянно сопротивлялся тонким, блестящим цепям, которыми он и был привязан крест-накрест к этому стулу. Вся его одежда была в сильном беспорядке как следствие его отчаянных попыток освободиться, его оперный плащ лежал на полу у его ног, а его цилиндр валялся в углу.
Увидев меня, Рауль стал яростно кричать, его лицо сделалось таким красным, что я стала опасаться, что его хватит апоплексический удар. Призрак дотронулся до каких-то механизмов в стене, и мне стал слышен голос Рауля, выкрикивающий мое имя: «Кристина, Кристина, он прикасался к тебе, он оскорблял тебя? Мерзавец! Негодяй! Пусти меня! Ты уродливый дьявол, я разорву тебя на куски, я …»
Занавес упал вновь. Вопли Рауля затихли, превратившись в бессильное стенанье, он снова предпринял попытки освободить себя.
Я была в ужасе. Я любила Рауля за его (как правило) деятельную и любящую натуру, и на меня угнетающе подействовал его плачевный вид. Конечно же, его артистическое чутьё было не более, чем у большого телёнка, но не все из нас могут служить музам; быть мещанином еще не преступление.
Я медленно опустилась на стул с бархатным сидением, пытаясь собраться с мыслями. Призрак Оперы подошел ко мне и сказал мрачно: «Его жизнь в твоих руках, Кристина».
Теперь я поняла, что он имел в виду, и была ошеломлена; и все же мое сердце подпрыгнуло от приятного осознания моей власти. Любовь к справедливости, которая обычно встречается у детей, пылала в моей груди. Чувствуя вину за смерть человека, погибшего от упавшего противовеса, я очень хотела поступить правильно. Слова Призрака, казалось, означали, что теперь такой правильный поступок целиком зависел от меня – если только у меня хватит мужества совершить его.
Вцепившись в подлокотники, я взглянула в его ужасное лицо, как я надеялась, с бесстрашным видом. «Месье Эрик, я вижу, что вы жестокий человек. Вы хотите навредить Раулю, потому что он любит меня, и из сказанных вами слов следует, что вы планируете учинить какое-то чудовищное разрушение, если я откажусь стать вашей женой».
Мстительный огонек в его глазах подтвердил это. Я дрожала за себя и за Рауля, который стонал и боролся с путами в соседней комнате. Было совершенно очевидно, что он не сможет спасти меня; я должна спасти его, а вместе с ним, по-видимому, других людей, которых я не знаю, но которые тоже в опасности.
По правде сказать, этот гоблин в вечернем костюме, который называл себя Эриком, и которого я опрометчиво приняла за друга и учителя, предложил мне самую великую оперную партию, которую я только могла спеть на сцене (была весна 1881 г; «Тоска» еще не была написана), это было захватывающим вызовом. На мне по-прежнему был костюм милой, честной Маргариты, меня переполняла неспетая ею музыка, и я решила пройти это испытание.
Я была такой молодой.
«Вот мой ответ, - произнесла я. - Если вы отпустите Рауля и поклянётесь при этом более не совершать убийств и злодеяний до конца своей жизни, я останусь с вами – на пять лет».
В мире искусства невозможно выжить, если не научишься торговаться.
«Пять лет! - воскликнул Призрак. - Но я прожил с ней десять лет, и никаких жалоб не поступало!» Он жестом показал на странный элемент в своей обстановке, на куклу-манекен в человеческий рост, сидевший за пианино в моем сценическом костюме Сюзанны из «Женитьбы Фигаро».
«Месье Эрик, - ответила я, - я имею в виду то, что я вам уже сказала: я предлагаю вам свой талант, такой, какой он есть, чтобы вы учили меня и делали с моим талантом то, что сочтете нужным, и я приму вашу любовь, - я едва не подавилась последними словами и боялась, что меня вот-вот вырвет, - приму на этих условиях, которые я уже упомянула вам. На пять лет».
Я выбрала эту цифру случайно: пять лет – срок, который я провела в Парижской Опере.
Степень своей подготовленности на тот момент я поняла лишь некоторое время спустя. Один французский учитель музыки видел выступление мое и моего отца в нашей родной Швеции и, посчитав моего отца деревенским гением – скрипачом, привез нас обоих во Францию. Но мой отец, который скорее лучше себя чувствовал тогда, когда преподносил публике мои таланты, чем когда сам служил объектом внимания, сразу же стал быстро сдавать.
Такая тяжелая ситуация превращает любого умирающего человека в чудовище для тех, кто должен заботиться о выполнении его бесконечных, сжимающих сердце и, по сути, напрасных просьб и требований помощи и поддержки. Я не роптала на свой долг, по которому расплатилась сполна; но за те долгие месяцы я узнала цену уступки другому человеку и ее безграничную власть над собой, над своей жизнью, над всеми моими днями и ночами. В жизни, как и в искусстве, ограничение значит все.
Призрак нахмурился, сбитый с толку ответом, которого он не предвидел. Я быстро добавила: « И мы должны будем жить здесь, внизу, а не наверху, в обычном мире. Я не смогу притворяться такой же, как и все остальные люди, я этого просто не вынесу. Вот мое предложение. Вы принимаете его?»
Он обнажил зубы, похожие на волчьи.
«Вспомни, где ты находишься. Я могу взять, что захочу, и оставить себе то, что мне по нраву, на столько, на сколько захочу».
«Но мой милый Ангел, - меня била дрожь, - возможно, вам даже не захочется иметь меня при себе целых пять лет. Вы привыкли к своему стилю жизни, которому не препятствовали размышления о нуждах живого компаньона». Я мельком взглянула на нетребовательную куклу-манекен, чтобы подкрепить свои слова. «И мы не будем лелеять мои таланты для публичных выступлений, но только для собственного удовольствия, какое только возможно, а не для удовольствия остальной труппы».
«Что ты имеешь в виду? – потребовал он от меня ответа. - Я обещал тебе сделать из тебя оперную диву!»
«Маэстро, - произнесла я. - Прошу вас, поймите: вы позволили своим страстям завести вас слишком далеко. Я сомневаюсь, что дирекция Оперы теперь позволит вам руководить моей карьерой на каких-либо условиях. Вы только недавно сказали, что убили рабочего сцены и сделали так, чтобы противовес упал на беззащитную старую женщину. В мире наверху вы не великий учитель музыки, а бездушный убийца».
«В мире наверху, - машинально повторил он. - Но не здесь внизу? Тогда ты простишь меня?»
«Я не позволю себе прощать преступления, совершенные против других, - ответила я с нарочитой строгостью, присущей молодости. - Но ни вы, ни я не можем ничего сделать, чтобы снова вернуть ваших жертв к жизни, поэтому что проку в обвинениях и осуждениях? Вы обращались со мной – в основном – с уважением и вниманием, и я собираюсь ответить вам на добро добром. Но я не могу принять дальнейшее продвижение моей карьеры с вашей стороны. Я должна отвергнуть успех, дарованный мне бессердечными преступными действиями Призрака Оперы».
Он скрестил руки - горький жест вкупе с видом его ужасной головы и угрожающим поведением.
«Но что я могу предложить тебе кроме моих музыкальных знаний и моего влияния здесь, в Опере?»
«Это нам и предстоит выяснить, - ответила я более мягко, так как его вопрос тронул меня. Поскольку в ответе было слово «ничего», я смела надеяться, что я смогу заставить его признать бессмысленность его планов и отпустить Рауля и меня. - Но продвижение моей карьеры теперь не подлежит даже обсуждению. Пожалуйста, вычеркните возможность этого из мыслей».
Вынув из кармана батистовый платок и вытерев губы дóсуха, он мрачно уставился в пол. Ни извинений, ни внезапного дарования свободы, ничего. Я поняла, что он не передумает, но и для меня было слишком поздно сделать это.
«Итак, - прибавила я подавленно, - мой выбор - присоединиться к вам и разделить с вами ссылку и неизвестность, а не известность и славу. У всех преступлений, похоже, своя цена - с прощением или без него».
«Значит, ты не будешь петь в моей опере, когда ее поставят? - вымолвил он, и в голосе его были слезы. - Но я сочинил ее для тебя!»
Он раньше говорил мне, что работал над этой оперой двадцать лет, и что опера в любом случае была слишком сложной для моего понимания и исполнения; но я понимала, что говоря это в своих эмоциях он был искренен.
«Я буду петь из нее для вас, если вы захотите, - быстро сказала я, - здесь, в вашем доме. Разве этого не будет достаточно? Возможно ли, мой ангел и мой учитель, что вам вовсе не нужна я, а нужен лишь мой голос для вашей оперы? Не мой ли талант, применяемый для вашего собственного самоутверждения, вы любите? Мне жаль, но вам придется отказаться от этого. Я невиновна в ваших преступления, но если я позволю вам вознести меня на пьедестал славы руками, замаранными в убийствах, то и на мне будет кровь так же, как на вас».
Он, прищурившись, смотрел на меня в мучительной тишине.
«Как так выходит, Кристина, что я люблю тебя всеми глубинами моей души, но в то же время совсем не понимаю тебя? Ты практически еще дитя, но ты говоришь, словно законовед! Что ты хочешь от меня? Что должен я сделать?»
Глубоко вдохнув теплый, пропитанный ароматом свежих цветов воздух, я повторила свои условия: «Вы должны отпустить виконта, не причинив ему вреда. Вы должны пообещать, что ни к нему, ни к кому-либо другому не будете применять насилие и жестокость. И через пять лет, начиная с сегодняшнего дня, вы должны отпустить и меня».
Он резко отстранился от меня и стал ходить взад и вперед по ковру, с каждым шагом вздымая вверх облачка пыли (у него не было слуг, и как многие артистические личности он был небрежен в быту). Освободившись от его угнетающего нависания надо мною, я поднялась со своего стула и потихоньку стала дышать в той успокоительной манере, которой он сам же меня научил.
«Я уже говорил, что люблю тебя, - сказал он мрачно, повернувшись ко мне вполоборота. - И я говорил о любви, которая длится и питает всю жизнь, а не о пустячном увлечении оперного денди, чья истинная любовь это игорные столы и конный ипподром!»
Глумление, который он высказывал намеренно громким голосом, вызвали новую вспышку борьбы в соседней комнате, которую я твердо проигнорировала.
«Я еще молода, Маэстро, - ответила я кротко. - Пять лет для меня долгий срок».
Он вздохнул, скрестил руки на груди и склонил свою ужасную голову.
«Но я смогу приучить себя провести это долгое время с вами, поскольку я знаю, что этому придет конец, и если вы пообещаете часто петь для меня вашим великолепным голосом, равным которому я не слышала».
«С песнями или без них, я все равно могу удержать тебя здесь навечно, если я так захочу, - процедил он.
«Как заключенную - да. Полную ненависти к вам – да, - осмелилась я ответить, поскольку чувствовала, что он стал сдаваться духом. - Но заключенные становятся кандалами своих тюремщиков, и они часто чахнут и умирают. Если мне суждено погибнуть здесь, то мое бедное мертвое тело будет гнить и испускать зловоние как любой другой труп. Вы будете в худшем положении, чем сейчас, с вашей марионеткой, той, что в углу, которую вы нарядили в мой костюм. Я предлагаю нечто большее, милый Ангел: пять лет, не меньше и не больше».
Я думаю, никто уже долго-долго не спорил с Эриком так, лицом к лицу. Конечно же, он не ожидал такого разумного противостояния с моей стороны. Я была уверена, что он вот-вот сдастся.
Рауль в соседней комнате воспользовался этим моментом, чтобы бросить вызов, издав вопль, как казалось, со всей силой, заключённой в его легких: «Сражайся со мной как мужчина, если ты действительно мужчина, ты, грязный урод! Выбери свое оружие и сражайся за нее!»
Призрак резко вскинул голову вверх и повернулся ко мне так быстро, что я не смогла не вздрогнуть.
«Лгунья! - крикнул он. - Это все уловка! Твой маневр, чтобы спасти своего милого Виконта, вот и все! Думаешь, что он будет ждать тебя? Думаешь, что он захочет тебя, после того, как ты будешь моей все эти твои ничтожные пять лет? Вы сильно разочаруетесь, мадмуазель. Или ты собираешься задобрить меня и оставить в дураках, а затем, за моей спиной, сбежать через месяц или два к своему Раулю? Я убью его первым. Маленькая хитрая мегера, я убью вас обоих!»
«Я не лгунья!» - вскричала я, мои глаза наполнились слезами.
«Докажи! - заорал он, в экстазе горя и гнева. - Лгунья! Маленькая лгунья! Докажи!»
Я сделала шаг вперед, обхватила руками его шею и поцеловала его. Я закрыла глаза (я ничего не могла с этим поделать), но все же полностью прижалась своими губами к его раздутым, блестящим влажным губам, своей грудью прижалась к его. Мои дрожащие ладони прикоснулись к его шее и почти лысой голове, крепче прижимая его лицо к моему; но он вовсе не был холодным, мне не показалось, что я касаюсь какой-то жабы, как я сначала ожидала, он был теплым и излучал силу.
Как могу я описать этот поцелуй? Это было так, словно я приникла своим ртом к открытой ране, и столь интимным, словно я каким-то образом проникла рукой в его внутренности.
После этого «незрячего» момента, лишившего меня дыхания, я вновь отступила, вся дрожа. Он не двинулся с места, а казался застывшим, оцепеневшим с головы до ног в моих объятиях. Мы смотрели друг другу в глаза в потрясенном молчании.
«Да будет так, - хрипло произнес он, наконец. - Мальчик будет свободен, а свои порывы ненависти я целиком подчиню тебе».
Он прищурился.
«Но ты должна выйти за меня замуж, Кристина. Я не хочу бросать на тебя или на твое доброе имя тени; и между нами не должно быть никакого непонимания относительно обязанностей или долга, пока ты будешь жить со мной».
«Я согласна», - прошептала я, хотя внутренне содрогнулась при упоминании этих «обязанностей».
Он оставил меня. Из соседней комнаты донеслись приглушенные непонятные звуки, и у меня было время представить, как там Рауль попал в руки к этому чудовищу.
Но согласно оперным сплетням Призрак был в высшей степени умен и хитер, в то время как в Рауле я с неохотой подмечала вспышки (если так можно выразиться) закоснелой, неподдающейся контролю глупости, свойственной привилегированному сословию. Я была знакома с такой чертой характера еще со времен своего детства, когда вместе с отцом мы развлекали своими музыкальными выступлениями зажиточных фермеров и горожан. Судя по всему, наличие благородной крови только усугубляло данное свойство.
Через несколько мгновений Эрик появился вновь, держа обмякшее тело своего соперника на руках, словно спящего ребенка. Рауль совсем недавно стал отращивать бородку и выглядел очень «пушистым» и милым. Его вид окончательно сломил меня.
«Он в порядке, - грубо пояснил Призрак. - Попрощайся с ним, Кристина. В моем доме ты его больше никогда не увидишь».
Мне хотелось запечатлеть прощальный поцелуй на покрасневшем, с отвисшей челюстью, лице Рауля – в тот миг его облик казался мне самим Раем Небесным. Но теперь все мои поцелуи, и каждый из них, уже принадлежали не мне. Я должна ждать в агонии ужаса, смешанного с тошнотворным ожиданием, когда эти поцелуи потребует себе их законный владелец – не Рауль, а Призрак Оперы.
Я сняла с себя цепочку с обручальным кольцом, подаренным мне Раулем, и обмотала цепочку вокруг его руки, а потом стояла и беспомощно смотрела, как Эрик уносит его прочь.
Оставшись в одиночестве, я обежала подземное жилище Призрака словно птица, пойманная в ловушку в шахте. Страх подгонял меня, не оставлял в покое. Я была заперта, поскольку Эрик вполне предсказуемо запер меня, так как не доверял мне; если бы я нашла выход отсюда, я бы точно воспользовалась им.
Комнаты в его доме, экономно обставленные и уютные, были теплыми, с горящими повсюду лампами и свечами. Мебель в основном, за исключением пары симпатичных стульев в имперском стиле в гостиной, состояла из тяжелых, темных, основательно вытесанных и сбитых предметов. Несколько мрачных пейзажей висело на стене. Также имелись книжные полки и полки с различными искусными причудливыми вещицами – маленьким стеклянным башмачком, наполненным сантимами, несколько флаконов для духов, вырезанных из нефрита, несколько фарфоровых изящных цветов – которые я не осмелилась потрогать, чтобы не обречь себя на вечное пребывание здесь, подобно Персефоне, съевшей зерно граната в царстве Аида.
В своем расстройстве я вторглась в спальню своего похитителя, увешанную гобеленами с охотничьими сценами, и с бледным зеленым пологом, расшитым золотом, напоминающим видение из жизни юного Зигфрида. Эта иллюзия леса развеивалась наличием нескольких золотых изящных часов, показывающих не только час, но и время суток, то есть день сейчас или ночь. У меня не было часов, поскольку я не могла себе этого позволить: мне было безусловно ясно, что я в доме не у бедного человека.
В комнате не было зеркала, в котором бы я могла увидеть свое испуганное лицо (не было даже оконного проема, за драпировками были просто стены). Единственным звуком было тиканье часов.
Наконец-то я опустилась на диван в гостиной и дала волю горьким рыданиям и упрекам самой себе. Я едва могла поверить, что смогла оказаться в такой отчаянной ситуации. И, тем не менее, я, иностранка, бедная сирота без семьи, знакомая всего лишь с несколькими артистами Оперы, оказалась здесь. Хотя я и подружилась кое с кем из балетной труппы, я знала, что никто не будет прислушиваться к тревожной болтовне группки пятнадцатилетних девочек. Профессор, мой опекун, в последнее время лишь частично и временами осознавал мое существование. Кто будет скучать по мне, кто будет меня искать?
Рауль был моей единственной надеждой. Я встретила его много лет назад, летом, которое я тогда проводила со своим отцом в поместье де Шаньи. Выросший в симпатичного, энергичного светского молодого человека, юный Виконт объявился недавно в Париже в качестве гордого владельца ложи в Опере. Я была польщена, что он вообще узнал меня.
Его предложение руки и сердца было сделано в свойственной ему пылкой и оптимистической манере. В моменты наиболее здравых размышлений я не верила по-настоящему, что его семья когда-нибудь одобрит или поддержит подобный союз. А теперь у меня даже не было его кольца, чтобы помнить о нем…
Но он, конечно же, спасет меня! Я говорила себе, что Рауль любит меня, что он предпримет атаку на это подземное жилище и не сдастся, пока не отвоюет меня.
Я не могла себе вообразить, как он воспримет мое пребывание – каким бы долгим оно ни было – и без какой-либо дуэньи в доме другого мужчины. Родственники Рауля не были людьми «богемы». Его брат, граф, уже выражал недовольство по поводу теплых отношений, сложившихся между мной и Раулем, а это было еще до этого похищения.
Все же мой веселый и полный энтузиазма Виконт не позволит мне исчахнуть в заточении (я постаралась стереть из памяти его образ: молодой человек с красным лицом, привязанный к стулу и вопящий). Мне оставалось только быть стойкой и сохранять голову на плечах, и он спасет меня.
Наконец-то воротившийся Эрик проводил меня в милую маленькую спальню, где в гардеробной уже висели мои скромные одежды, а на столике были разложены мои туалетные принадлежности.
С этого момента он вел себя как очень деликатный хозяин, всегда вежливый и всегда в маске. Эта внешняя нормальность позволила мне сохранять самообладание. По ночам я спала (когда мне удавалось заснуть), и он меня не тревожил, хотя на моей двери замков и запоров не было. Днями Призрак был поглощен сочинением своей музыки, напевая мелодии, прерываясь, чтобы сыграть ту или иную музыкальную фразу на пианино или чтобы погрузить перо в медную чернильницу в форме головы спаниеля.
Я продолжала собственные занятия настолько успешно, насколько могла. Каждое утро он слушал мое пение, но не делал никаких комментариев. Когда я осмелилась попросить дать мне музыкальный урок, пытаясь вернуть хотя бы видимость наших былых отношений, он ответил мне: «Нет, Кристина. Ты должна посмотреть, как ты справляешься сама, без помощи своего Ангела Музыки».
Так я убедилась, что мой первоначальный отказ по-прежнему в силе, и что он был недоволен и не был намерен идти мне навстречу и уступать.
На третье утро, наступившее после того представления «Фауста», я разрыдалась за завтраком: «Вы сказали, что освободите Рауля! Если бы он был жив, он бы вернулся за мной! Вы чудовище, вы убили его!»
Эрик нервно постучал кончиками пальцев по своей щеке, скрытой под белой маской. «Зачем же мне было делать это. Он глупый молодой хлыщ, не имеющий никакого понимания музыки, но я не питаю к нему ненависти; в конце концов ты сейчас здесь, со мной, а не убежала с ним».
Я отбросила свою салфетку, сбив стакан с водой.
«Вы убили бедного Жозефа Буке за то, что он рассказывал о вас сплетни. Рискну предположить, что к нему вы тоже не питали ненависти, но вы все равно его убили!»
Эрик поменял позу, чтобы разлившаяся вода не попала на него.
«А, Буке! С аристократами всегда поступаешь иначе. Я заверяю тебя, мальчик жив и чувствует себя хорошо. Его брат увез его домой, в поместье де Шаньи. А теперь доедай свой омлет, Кристина. Холодные яйца очень вредны для горла».
В тот же вечер он принес счетную книгу из оперной администрации и показал мне страницу, на которой было отмечено, что виконт де Шаньи отказался от своей ложи через два дня после даты того представления «Фауста». Рауль лично поставил подпись за возврат остатка денежных средств из абонентского взноса за сезон. В этом не было сомнения, я узнала его почерк.
Итак, своим особым образом Эрик выбрал свое оружие, сразился за меня – и победил. По крайней мере, тут не было пролито крови. Я перестала обвинять его и смиренно решила извлечь из ситуации все самое лучшее для меня, что только возможно.
Две недели я провела у него в качестве его гостьи, а он вежливо и услужливо заботился обо мне. Он даже катал меня по озеру в маленькой лодке и показал мне подземный проход от Оперных подвалов до улицы Скриба, по которому он выходил наверх и приносил все необходимое.
А потом, во время свадебной процессии (в представлении «Лоэнгрина») Призрак Оперы и я обменялись брачными обетами под сценой. Он одел на мой палец кольцо, которое раньше принадлежало его матери или он считал, что принадлежало, так как он нашел его в ее бюро (большинство своей мебели он унаследовал от своей матери, он сам сказал мне об этом и это был первый и последний раз, когда он упоминал о ней).
Он торжественно составил и преподнес мне весьма симпатичное, имевшее довольно таки официальный вид свидетельство о браке и заявил, что поскольку он уже получил свой первый поцелуй, то более он меня пока не будет беспокоить, так как он слишком уродлив и знает, что я должна к нему привыкнуть.
Так начался мой брак с Призраком Оперы.
В романе месье Леру сердце Призрака было тронуто состраданием юной певицы. Он отпускает возлюбленных и вскоре умирает, предположительно, от разрыва сердца от горя и одиночества. Сопрано и Виконт уезжают на поезде на север и о них больше никто никогда не слышит.
Но это вовсе не то, что случилось на самом деле.


 

Продолжение следует...

 

***
 

 
 

На верх страницы

На страницу "Сьюзи МакКи Чарнас"

Сиквелы, приквелы, спин-оффы
 к роману Гастона Леру