ГЛАВА IV

Последнее сочинение вызывало у Эрика смешанное чувство. Смесь ожидания, которое он возлагал на него, и ощущения чего-то незавершенного, недосказанного. Новый гармонический план, задуманный им, вполне удался, но сейчас он видел, что этот план однообразен, то единство гармонического языка, каким он гордился, работая над музыкой, производило в завершенном варианте плосковатую – с точки зрения мелодического профиля – картину. Вопль органа в конце, прорываясь через густую, вязкую звучность оркестра, это было то, что нужно, тут он остался полностью доволен, но остальное вышло слишком… Эрик поискал слово, лучше передающее то неуловимое ощущение, что колебалось на внутренних весах. Пожалуй, можно сказать «слишком благополучно». Лучезарно? Мечтательно?

Огромной ширины распахнутый мир, мир полный радости и отчаяния, красоты и уродства, наслаждения и трагедии, такой, каким он знал и чувствовал его, вышел каким-то однобоким. В любом случае он не смог подняться до мощной скорбной глубины «Дон Жуана Торжествующего». Эрик усмехнулся. Подняться до глубины – это катахреза. Тогда опуститься?

Бесспорно, в новой вещи было нечто свежее, новое, но… это было ещё не всё, это была половина пути.

Когда он играл отрывки из «Дон Жуана» Камилле, когда он играл ей свои последние сочинения, в том числе наиграл из этой последней вещи, она смотрела на него, как на Ангела Музыки. Не в его правилах было выпытывать впечатления и оценки.

Что ж, в целом он был доволен, завершенная работа показывала, что он не стоял на месте. За последнее время он много сделал, без сомнения, последнее время было продуктивным. В целом. А в частностях?

Всё дело в том, сказал он себе, что ты варишься в собственном соку, и что бы ты ни делал, оценку ты даёшь сам себе. Хотя разве не истинна именно такая оценка, конечно при условии, если ты способен на независимое мышление? Многого ли стоят признания тенденциозных критиков, или, тем паче, беспомощно дилетантские, а то и полностью  обывательские и примитивные оценки публики?

Вероятно, он никогда не бывает полностью доволен своей работой. Ну что ж, это правильно. О род человеческий! С тех пор, как он начал причислять себя к нему (частично, только частично, не будем горячиться), Эрик задавался вопросом: А бывает ли представитель этого самого рода вообще чем-нибудь полностью доволен?

Взять его: он счастлив, причем счастьем, которого не надеялся даже испытать когда-либо. Ему не под силу подобрать слова – можно ли определить затасканным, в сущности, словом счастье подаренную жизнь во всей её полноте,  которой и не знал раньше? И в то же время он отчетливо ловит в себе моменты внутреннего недовольства, психологического беспокойства. У него есть оправдание – у него хватает мужества заглянуть в себя и вытащить на свет тени, клубящиеся в темноте. Не искать причин в окружающем, а найти их в себе.

Да, он провёл подобную операцию и знает теперь, отчего эти мгновенные вспышки раздражения и напряжения, недовольства. Конечно, это недовольство собой. Вероятно, это тоже составляющая часть настроений, присущих человеческому роду – раньше он таких не испытывал. В его жизни были разные периоды. Случалось, он бывал богат, иногда очень. Материальными ценностями, он подразумевал. Случалось и терять вышеозначенные ценности, что не составляло для него трагедии, да и вообще на его бесконечной дороге изгоя и авантюриста в том особом, только ему одному присущем стиле того необычного пошиба, что он иронически определял как одинокого волка с артистическими наклонностями, означали эти ценности нечто иное, нежели для обычных людей, живущих обычной человеческой жизнью. Свои проблемы он решал по-своему. Что ж, законы пишутся не для таких как он. Их сочиняют для членов человеческого сообщества, а он им не был. Они всегда находились в состоянии боя – он и жизнь, а как развитие идеи – он и общество. Следовательно, он рассматривал приобретения, полученные за их счет, как трофеи, взятые в бою. А уж на войне – как на войне, не обессудьте, господа.

Теперь же изменившееся его отношение к жизни подразумевало другое отношение и к проблемам материальным. Он не был больше один, волк обрел подругу… перестав, вероятно, быть волком?  Отшельником быть легче. Он знает, он вел подобную жизнь, один, отгородившись от мира семнадцатью уровнями непроницаемых каменных стен и зеркальными иллюзиями  своего Дворца Миражей, своей камеры пыток там, в подземельях. Заманчивая позиция, к тому же имеющая романтическую окраску, но при этом a priori избавленная от так называемой terre-a-terre -  тривиальности и приземленности человеческих будничных проблем. А оказывается, что это и есть человеческая жизнь – внешняя будничность мелочей, за которой не каждому удаётся увидеть целое. Чудесных мелочей. Всё познается в сравнении, и прочувствовать это удаётся только тогда, когда полной мерой хлебнешь приключений с их внешней авантюрной живописностью. Теперь кроме радостей жизни и всего прочего он был ответственен за жизнь своей возлюбленной, это было прекрасно, но данные позиции подразумевали и банальную организацию бытовой стороны их жизни. Его Камилла не должна испытывать недостатка в чем бы то ни было.

Разве Эрик может спокойно воспринимать такое положение, когда его любимая не получает всего блеска, которого достойна больше, чем кто-либо ещё? Она достойна самого лучшего. Она не выражает сожалений или зависти, но ведь она женщина, очень женщина, необыкновенно… (на данной стадии рассуждений Эрик одернул себя и усилием возвратился к отклонившейся магистральной линии размышлений).

По представлениям Эрика любая женщина придавала внешнему блеску большое значение, и это казалось ему пленительным женским свойством. Ведь они так прекрасны, женщины, это так естественно для них – желать быть ещё прекраснее, можно ли их за это винить. Это одна из их загадок, и разгадывать эти загадки можно постоянно, но тщетно…

И все эти поклонники с их бриллиантами, поездами и дворцами…

Черт, под носом у его Камиллы постоянно вертятся все эти красотки, разодетые в пух и прах, усыпанные драгоценностями и вообще снабженные всеми возможными ресурсами роскоши, вроде этой мадам Полин Выходцовой, прима-балерины Большого театра, с которой у Камиллы с самого её приезда в Москву начались трения. В Петербурге особых проблем с тамошним звездным составом не наблюдалось, подобные отношения зависят в основном от персон, образующих этот состав, так что в Петербурге, считай, повезло, чего не скажешь о Москве. Оппозиция вновь прибывшей виртуозке составилась из нескольких членов балетной труппы Большого: во главе Выходцова, почти сразу же деятельно начавшая интриговать, исподтишка укалывая соперницу, как и где только удавалось, к тому же не гнушаясь мелкими пакостями, плюс её подголоски и те, кто рад поучаствовать в любой сваре просто по зову души. Такие всегда находятся в любом коллективе, движимые тривиальной человеческой завистью к более талантливым.

Камилла относится к проискам с реализмом, как к неизбежной составной части своей профессии, но он, Эрик, считает, что для девочки это создаёт излишне напряженный эмоциональный фон. 

Короче, возвращаясь к прозе жизни, Эрик впервые сожалел о том, что не делал сбережений на будущее, а жил текущим днем. Он был небрежен, потому что ему незачем было думать о будущем в виду того, что у него будущего не имелось. Одна из загадок, чьё решение он теперь нащупал, состояла в том, что понятие будущего имеет множественное число. О своём единичном ему заботиться неинтересно.

Однако, хотя подобные утверждения звучат возвышенно, мало возвышенная суть состоит в том, что сокровища, собранные им на дорогах жизни, как выразился бы его старый восточный знакомец Аслан, порастратились, и процентов с них не предвиделось. 

Стило Эрику представить себе, как выглядела бы его Камилла в тех драгоценностях, что он… приобрел в Персии, и мысли, приходящие ему в голову, вряд ли могли бы найти понимание у поборников общественной морали. Особенно всё вспоминается ему Мазандеранское сокровище шах-ин-шаха  - голубой кристалл Кальб аль-Кафер - Сердце Дворца – он необыкновенно шёл бы к её глазам…

Ладно, зачем перебирать впустую.

Казалось бы, что за задача? Он всегда легко приобретал средства насущные. Но дело в том, что средства приобретения, которыми он оперировал, лежали за чертой, ограничившей для него теперь возможный образ жизни. Он её сам провёл, каждую секунду помня о том, что в круге не только он один. Всё, что теперь делает он, может коснуться её. А кое-что может ей и не понравиться.

Итак, что мы имеем? Конечно, гонорары Камиллы достаточно велики и имеют тенденцию увеличиваться. Предварительные намётки относительно следующего ангажемента уже есть, выгодные и привлекательные со многих точек зрения предложения поступили, но при чём тут Эрик? Мысль о том, что он может жить на деньги жены, была для Эрика абсурдна и вызывала… да, именно она и вызывала это постоянно присутствующее ощущение напряжения и отсюда раздражения. Он до сих пор сам не давал себе отчета, насколько эта ситуация его задевает. Что ж, вот и разобрались. Значит, надо найти решение и незамедлительно. А то долго ли…

Эрик со свойственной ему живостью воображения мгновенно представил себе брюзгливого и раздражительного себя, шаркающего по комнатам (далеко ли в общем упадке негативизма и до шарканья?), постоянно кисло реагирующего на оживление своей юной возлюбленной и делающего ей замечания вразумительно-поучающего свойства.

Поскольку Эрику его жизненный опыт почему-то подсказывал, что легальным способом прилично и быстро заработать трудно, особенно учитывая его, Эрика, особенности, он быстро пришёл к естественному для него решению. Ничего не поделаешь, придется изобрести такой способ, чтобы отвечал двум условиям: имел хотя бы формальную легальность и позволял решить проблему незамедлительно. О формальной легальности, впрочем, Эрик думал лишь потому, что способ заработка не должен был бы вызвать неприятия у Камиллы. Только это, собственно, служило ему мерилом допустимого.

Если выражаться символистски и в ныне модном стиле восточного мистицизма в духе всех этих многочисленных писаний мадам Блаватской, например, то ведь именно она, Камилла, и только она, явилась Мостом между миром мертвых, в котором он уже прочно обосновался, и многоцветным миром Жизни, куда она вернула его. Живым Мостом.

Явный эротический подтекст этого сравнения не оставлял сомнений, и Эрик покачал головой. Заставь дурака… О эти народные мудрости! Впрочем, эротическая составляющая присуща всему мистицизму, к какой бы категории мистики он не относился.

Эрик аккуратно сложил ноты и убрал их в ящик секретера в кабинете. Он не любил оставлять ноты лежащими на фортепьяно после того, как работа завершена. Пока Эрик работал, это не имело значения, но по окончании он проявлял почти преувеличенную пунктуальность.  Затем Эрик поставил на секретер две дополнительные лампы под пергаментными чайного цвета  абажурами,  разложил выдвижную доску секретера на полную ширину, порывшись, достал из вынутой длинной и плоской кедровой шкатулки то, что ему было необходимо для подготовки, и  со всё разгорающимся увлечением приступил к  отработке комбинации.

Отлично, всё при нём, только немного освежить рефлексы. Эрик сходил на кухню (вернется Александра – у него к ней будет несколько вопросов) и, подумав, выбрал из подручных средств наиболее подходящее для этой цели, тщательно подобрав размер. Да, этот подойдет, некрупный, на Востоке он иногда использовал такие. Если долго не упражнялся, обязательно нужно потренироваться с предметами разных масштабов и форм. Пальцы его замелькали, ловко переворачивая, играя гладким и упругим овалом, бездумный автоматизм проснулся, куда ему деться. Эрик вернулся в кабинет и продолжил прерванное занятие.

***

Отчего это так – как только обнародуешь свои планы на жизнь, как откуда только и возникают всякие неожиданные препятствия для того, что было запланировано. Такие препятствия, что и вообразить-то, что они в принципе возможны, трудно. А если ещё и вздохнешь счастливо – хорошо, мол, жить на белом свете, господа, то будь готов к крупным неприятностям.

Казалось, вот всё вытанцовывается в тех параметрах, что себе наметил, особенно если не слишком заносишься в определении целей, которые намерен достичь, а трезво оцениваешь себя и то, что тебе удаётся.

Нет, в конце, безусловно, должно ставить цель крупную, как ныне модно говорить – оптимарную, но продвигаться-то к ней не зазорно постепенно, утверждая себя сначала на малых темах. И ещё полезно брать за образец для подражания кого-нибудь, у кого получается успех на той стезе, что ты выбрал для себя. Тут двоякая польза – можно перенять какие-то приёмы ремесла, тонкости, что у тебя не выходят, стиль поведения усвоить, а кроме того, если правильно себя поведешь и сумеешь расположить к себе оную персону, то и в смысле рекомендации где нужно, а в случае чего и протекции для пристраивания своих материалов это оч-ченно хорошо выходит. Журналистская стезя – дело особенное, здесь зевать некогда, газетчик должен уметь на ходу подмётки резать.

Эту сентенцию Владимир Алексеевич Сыромятников услышал вчера в редакции «Будильника», и она ему понравилась чрезвычайно. Хоть эпиграфом её бери к своим трудовым будням.

Плохо только, что материал, который Володя Сыромятников принёс в редакцию, был главным редактором отвергнут подчистую. А Володя так им гордился, текст вышел гладкий, бойкий, и с юмором, не без тонкости подпущенным. Кроме того, Володя, наконец, окончательно избрал себе псевдоним, потому что придавал выбору литературного псевдонима крайне важное значение, полагая его влияние на успех статей в смысле их привлекательности для читателя чуть ли не половинным.

Господин Сыромятников перебрал и отверг множество вариантов, и тянулось сие муссирование довольно долго, но теперь муки поиска остались позади. Псевдоним бил точно в цель, будучи загадочным и интригующим, а также имел философический и филологический подтекст. Можно без преувеличения сказать, что Володя гордился словом из пяти букв, уверенно расположившимся в правом верхнем углу рукописи, предоставленной пред очи редактора «Будильника». И то, что оно не произвело никакого эффекта, повергло начинающего журналиста Сигму в недоумение, но не в растерянность. Володя Сыромятников, возможно, и растерялся бы, но Сигма только плечами пожал. Ничего, прорвемся. Подмётки будут наши.

Вместе с рождением новой литературной личности – ведь не даром в начале всего сущего лежит СЛОВО -  Володя вчера, с неописуемым чувством уверенности в своём предназначении на великом поприще общественного глашатая того самого слова, выписав пяток заветных букв (являющихся, конечно, больше чем просто буквами), энергично занялся разработкой краткосрочной диспозиции - и преуспел. О чём свидетельствовала его реакция на очередную неудачу. Она его из седла больше не выбила.

Хотя он и надеялся, что псевдоним вдруг да волшебным образом поможет, но запасся и вспомогательным вариантом.

Сигме было понятно, что без сенсации он так и будет обивать пороги редакций, пробавляясь переменными успехами и нерегулярно печатаемыми статейками. Настырность, конечно, хорошее свойство для корреспондента, но одной нахрапистости и желания успеха, видно, не достаточно. Нужно знать приёмы, а ещё нужны контакты. Контакты – вот волшебный ключ, отпирающий двери. Без этих контактов, когда Володя сунулся, было, на Хитровку, замыслив горячий репортаж «с самого дна», из злачных зловещих притонов, где он собирался исследовать «оригинальные типы» и «самобытность», на что его вдохновили газетные заметки уже ловко приобретшего известность провинциала, пишущего под смачным псевдонимом  «Вахлак», ему там такую куку с макой показали, что еле ноги унёс. Даром что чуть ли не догола раздели и разули. Правда, тогда ещё он был Володей Сыромятниковым, а не Сигмой.

Самое обидное было то, что этот провинциальный журналист и в Первопрестольную-то приехал не так чтобы давно, а поди ж ты, уже популярен и репортажи нарасхват. Хочешь тебе в «Осколках» и «Развлечении», хочешь тебе в том же «Будильнике», и в «Стрекозе» со «Сверчком» - (тьфу, отчего это всех редакторов на насекомые названия потянуло?), - и в «Зрителе», и в «Русских ведомостях», и… Вобщем, только рукой махнуть.

Собственно, Володя испытывал к успешному собрату по перу даже некоторую благодарность. Именно из-за него он всерьез задумался, и, используя образность сравнений (этот стилистический приём Володя сейчас как раз отрабатывал в своих текстах) можно было бы написать, что он вдруг остановился, чтобы взглянуть на себя с позиции стороннего наблюдателя и проанализировать, чего ему не хватает. А уж из этого один шаг к возможности преобразовать себя к лучшему.

На этом, однако, судьбоносное пересечение не закончилось. Среди не слишком ободряющих слов редактора, изустно рецензирующего принесенный Сыромятниковым материал, вперемешку с вердиктами: «Не пойдет!» и «Откуда ты это взял? Так не интересно», Сигма услыхал оброненную в порядке примера для подражания историю корреспондентского мастерства.

Редактор, по своему обыкновению принимавший репортеров сидя в распахнутом халате и домашних туфлях за широченным письменным столом, заваленным кипами бумаги и лежащими вперемешку с бумагой типографскими гранками, сказал, тыча в предложенный материал:

- Какой же ты после этого репортер выходишь? Что ж это за случай для репортажа? Труха, а не случай, и никому не интересно читать. А если говоришь, что не подворачивается ничего интересного, а хотелось сделать посмешнее, так вон, посмотри, как другие делают. Вон Вахлак с Бушковым купили на две копейки грешников у разносчика, да и побросали их в пруд на Патриарших. Народ собрали и написали юмористику – сценку эдакую на сотню строк под названием «Грешники в Патриаршем пруде». Так хоть и правда смешно… А у тебя что? Эх ты, строчило-мученик!

Казалось, какое имеет касание к знакам судьбы бросание в пруд гречневых блинов – согласно московскому говору произносимых как грешники, - ан нет.

Стало ясно, что всё это вплетается в одну строку. Вечером того же дня произошло рождение на свет преображенного…  Короче, так родился Сигма.

И объект для подражания также определился. Как тут поймешь, где причина, а где следствие? И как поспоришь, если первое, что узрел Сигма, войдя нынче в редакцию «Зрителя», была здоровенная, истинно бурлацкая корпуленция того,  кого Сигма определил себе в  предмет для подражания на стезе успеха, а первое, что он услышал, был густой, слышимый издалека голос, только что, видно,  сказавший шутку, потому что как только он отзвучал, все вокруг так и грохнули смехом.

Как Сигма и надеялся, знакомство завязалось легко, вокруг, слава Богу, больше половины было знакомых, в Москве вся пишущая по редакциям братия более-менее друг друга знает, да и тезки они двойные, а это также людей сближает. Манеры у успешного репортера обнаружились открытые, доброжелательные, и после недолгого общения Сигма пришёл к выводу, что новоприобретенный знакомец и собрат по цеху не только по внешности напоминает эдакого запорожца за Дунаем.  У него и натура вся до крайности яркая, располагающая, живописная, как образно определил Сигма. И он, пожалуй, уже подпадает под её обаяние.

Стиль поведения господина Вахлака характеризовался более всего словами кипучий и неукротимо энергичный. Сигма хоть и строил планы подлататься к преуспевающему репортеру, но на столь быстрое осуществление своих чаяний даже и не надеялся, и потому через полчаса покинув редакцию и поспешая за широко шагающим Вахлаком в качестве компаньона и временного сотрудника, мысленно крестился на удачу. Не приведи Бог - сглазится.

 Удача ему сегодня уже подфартила, ясное дело. А получилось всё вот как.

Спустя малое время разговор, в котором уже почти на равных участвовал Сигма, коснулся репортажей из мест, отличающихся той самой своеобразной самобытностью, про которую лучше всего можно сказать русской пословицей «в чужой монастырь со своим уставом не суйся». Сию вожделенную тему робко подсунул Сигма, и беседа пошла в нужном направлении. Сказать что-нибудь по этому вопросу нашлось много чего у всех газетчиков, но первенство, конечно, держал Вахлак. На него остальные смотрели с уважением, как на признанного знатока именно в таких ситуациях.

Энергично трамбуя здоровенным кулачищем воздух перед носами собеседников и поблескивая лукавыми глазами из-под смушковой серой папахи, которую он носил на малороссийский манер, Вахлак тут же рассказал, как он недавно побывал на одной из мельниц, что кроются в притонах Грачевки. Рассказ его отличался красочностью, умением излагать интересно и живо, и произвёл на Сигму большое впечатление, хотя он так и не понял, откуда в центре Москвы на Цветном бульваре взялись мельницы, про которые он, коренной москвич, никогда не слышал. Однако спросить Сигма побоялся, остерегаясь выглядеть неосведомленным новичком. Откровенно сказать, сущность заведения, в котором Вахлак побывал, ускользнула от Сигмы, потому что рассказчик  пересыпал своё повествование таким количеством жаргонных репортерских и, видно, не только репортерских, слов, Сигме пока неведомых, что ему стало наглядно ясно, насколько важно иметь на руках соответствующий Устав того места, куда направляешься за материалом для статьи.

Естественно, что желание молодого репортера овладеть секретами ремесла только возросло и стало уже просто таким жгучим, что ему на месте не стоялось, он всё переминался, как жеребенок-стригунок.

Присутствовавший в компании журналист из Петербурга Исай Розенберг, пишущий под патриотическим псевдонимом Петербургский обозреватель – Сигма был с ним шапочно знаком – поинтересовался узнать про Хитровку и сравнить её с Лиговкой, и Вахлак поведал крайне свежий случай, произошедший с ним в «Кулаковке», главной трущобе на Хитровом рынке.

В тот момент общий разговор  прервался, так как редактор окликнул и пригласил Вахлака зайти к себе. Как в таких случаях часто бывает, беседа распалась, и все сразу разошлись по разным местам. Сигма прицепился было к Исай Самойловичу, надеясь продолжить лакомый трущобный разговор об «оригинальных типах», но тот явно не заинтересовался точить лясы с Сигмой и, отговорившись сущей безделицей, тоже сбежал. Посреди такого во всех смыслах раздрая голос редактора, позвавшего Сигму тоже в кабинет, прозвучал трубным гласом. Сигма вошел в кабинет, где застал соответственно редактора и господина Вахлака, восседающего, уперши  руки с разведенными локтями в колени, на самом массивном редакторском стуле, причем стул под ним выглядел незначительным и ненадежным, а г-н Вахлак добродушно глядел на вошедшего Сигму. Сразу всё и образовалось.

Кто явился инициатором удачного для Сигмы поворота, он выяснять не решился, чтоб не спугнуть приваливший случай, предмет, как известно, капризный и эфемерного свойства, да и не важно это было. Главное, бывалый г-н Вахлак согласился прихватить молодого репортера с собой, направляясь по заданию редактора. Что это за задание и куда они направляются Сигма, радостно полагавший, что они идут как раз «на самое дно», узнал только на середине пути, меся ботами желтый московский снег по дороге к Охотному ряду.

Выходило, что они не идут на темное дно, а в их намерения входит бороздить блистающие просторы Большого театра. Г-н Вахлак, у которого везде были «свои люди», знакомый, как казалось, со всею театральной Москвой, на ходу добродушно инструктировал почти бегущего за ним Сигму. Ваньку, чтоб доехать до неблизкого театра, г-н Вахлак не пожелал взять из принципа и в воспитательных целях, сказав, что газетного репортера, как и волка – ноги кормят, а посему надо ноги укреплять ходьбой. К тому времени, что они добрались до Театральной площади, Сигма настолько укрепил свои ноги, что уже практически их не чувствовал, а в ботах, имевших тайные отверстия на подошве, освежающе хлюпала талая вода.

«Ничего, - думал Сигма бодро, - тайны закулисья! Это тоже интересный предмет для репортажа, хоть и иного жанра, но можно сделать захватывающим. Наверняка довольно оригинальные типы и в театре водятся. А ноги – плевать, высохнут. Даже бодрит. А на Хитровку успеем, главное ему показаться, тогда он меня и дальше с собой возьмет. Попрошу хорошенько, так и возьмет. Видно же, что человек редкостного, фактически даже удивляющего доброжелательства».

Они подошли к театру с площади, по краю её прошли к театральному подъезду с колоннами, но, не задерживаясь, миновали  его и завернули за угол со стоящей на нём круглой афишной тумбой с ярко желтеющей афишей, на которой Сигма разобрал только напечатанное коричневыми аршинными буквами имя CHRISTINE… а остальную фамилию узнать не имелось возможности, так как из афиши выдран был порядочный клок, и махры оборванной бумаги мелко трепетали на ветру; далее журналисты проследовали к служебному входу, причем Вахлак, похохатывая, обронил что «ишь огольцы, это ведь их работа, опять свежие  афиши рвут, разбойники», и на вопрос Сигмы разъяснил, что так исхитряются мальчишки – помощники расклейщиков. Оборвут афишу, так её надо новую дополнительно наклеить, вот и лишние две копейки.

Сигма ещё раз оценил глубокую осведомленность своего спутника в нюансах быта большого города,  они прошли, минуя служителя на входе, конечно же, знакомого Вахлаку, и погрузились в недра театра.

Дотоле не бывавший в Большом театре Сигма с любопытством озирался по сторонам и хотел вытащить свой репортерский блокнот, куда заносил наблюдения и делал заметки для будущих статей, но Вахлак никакого блокнота не доставал, и Сигма постеснялся тоже.

Покрутившись в сложном переплетении коридоров внутренней части театра, они (вернее Вахлак) поговорили с каким-то театральным деятелем, также Вахлаку известным, и выяснив, что как раз сей момент в большом зале идет утренний прогон, направили свои стопы в зал. Сигма думал, что больше любит оперу, поскольку сам любил петь, хотя голоса  не имел и пел преимущественно находясь в одиночестве, но балет – прогон шел балетный – ему понравился тоже.  Красиво, девушки хорошенькие, в таких коротеньких юбочках только вершка на три ниже коленей, что у Сигмы глаза разбежались. Из инструктажа опытного компаньона Сигма уяснил, что надобно посмотреть, не будет ли чего интересного для статьи о  декорациях к новому балету, в последнее время много разговоров об этих декорациях ходит. Эскизы костюмные рисовал сам князь Всеволожский, Директор, изрядный художник, а вот с декорациями в Москве вышла какая-то оказия, вроде скандальная история назревает с продажей казенного холста в коммерческий театр и всё в том же роде. Короче, редактору намекнули, а дальше ваше дело. Выжмете что интересное для читателя, то и ладно.

Пока Вахлак, гудя как в бочку, здоровался, а потом засел в первых креслах около балетного режиссера и заведующего монтировочным цехом, Сигма вытянул-таки свой блокнот и застрочил. В любом случае, как он рассудил, обнаружится что любопытное с декорациями – кстати, на сцене никаких декораций не стояло, -  либо нет, а он сделает описательную статью о театральном быте. Можно даже серию статей под заголовком «Куда несется золотая квадрига » или «Под лирой золотого Аполлона». «Да, неплохо», - прытко бегая пером по бумаге в лиловую косую линейку, одобрил Сигма, кидая острые профессиональные взгляды по сторонам и стараясь не отвлекаться исключительно на сцену.

Это давалось ему нелегко, потому что порхающие во всех направлениях нимфы и сильфиды в воздушных одеяниях сбивали с мыслей. Вот они все разом выстроились у переднего края сцены и запрыгали, поколачивая ногой об ногу и качая юбками так, что Сигма подумал, чего это он не посещал театра раньше. С таким pater familiar как у него, однако, не очень-то посетишь, оправдал себя Сигма, опомнившись, но теперь, как он стал человеком самостоятельным и независимым, можно пересмотреть.

Шеренга нимф расступилась по бокам сцены, вперед выбежали три балерины и создали изящную композицию. «Нужно записать необходимые балетные термины» вывел Сигма в блокноте. Одна из нимф ему особенно понравилась. Шатенка с толстой косой в виде короны на изящной головке. Сигма на неё загляделся и пропустил, как на сцене набралось ещё народа. В центре теперь статный красавец вертел маленькую и ладную как куколка балерину, ловко перехватывая её тонюсенькую – в рюмочку - талию руками.  Вот отвертел, поднял, понёс и поставил у занавеса в глубине сцены, а к ним устремились три грации – и милая шатенка в том числе – видно для того, чтобы опять принять красивые позы. И вот тут сверху донесся механического свойства скрип, лягз и…

Говорят, что если повезло, держи удачу за хвост, не выпускай, удача к удаче льнет. Что верно, то верно, оно и оправдалось сегодня для молодого журналиста. «Не единоразово шанс вышел, а так весь день и  идет», - хаотично метались в голове Сигмы мысли, в то время как он лихорадочно строчил в блокноте. Это уже тебе не сомнительные оказии с казенными холстами, для России явление своеобычное, а Происшествие. С большой буквы. Поди, не каждый день на танцоров в Большом театре из-под потолка тяжелый занавес падает. Он вытянул шею, а потом встал, чтобы детали рассмотреть. Сигме хорошо было видно, что рухнувший неожиданно занавес с нарисованным на нём храмом и пейзажем, накрыл всех, кто находился в задней части сцены, и они барахтались под ним так, что по намалеванному пейзажу ходили волны и колебания, словно при землетрясении, а о храме и говорить нечего.

На сцене же нарастала суматоха, метания, визг. Кто-то звал на помощь, кто-то бежал к волнующейся куче-мале, кто-то от неё. В следующее мгновение Сигма увидел лезущего на сцену Вахлака, и это впечатляющее зрелище – Вахлак напоминал средних размеров пароход, на всех парах врезающийся в пристань – произвело на него отрезвляющее действие, и он внезапно сообразил.

Больно зашибив коленку о кресло и зашипев от боли, Володя Сыромятников заскакал по креслам – оп, оп, оп, и по боковой лесенке влетел на сцену, всё то время что скакал, впрочем, заталкивая блокнот в карман сюртучка. В два счета он оказался у развалин храма, из-под которых показывались хлопающие по доскам руки и неслись призывы о помощи.

Из-за кулис выскакивали ещё люди, бежали к месту происшествия, махали руками, особенно почему-то бросился Володе в глаза невысокий смазливый паренек в обтягивающем трико – танцор, сначала заломивший руки довольно театральным жестом, а затем вдруг, будто его кольнули шилом, кинувшийся остервенело тянуть  край упавшего занавеса как фокстерьер крысу.

Володя находчиво стал поднимать занавес, стремясь хотя бы закатать его с краю, понимая, что под пыльной каляной от масляной краски тряпкой мало воздуху, убедился, что чертов занавес тяжел необычайно, но в это время в борьбу вступил подоспевший Вахлак. Он единым махом сдернул и храм, и пейзаж, а включившиеся, наконец, рабочие оттащили занавес в сторону. Все бросились поднимать пострадавших.

К счастью, происшествие не имело тяжелых последствий, оставшись просто технической случайностью, не повлекшей жертв, как написали потом в газетах. Впрочем, в «Зрителе» репортаж с места событий не только появился первым, но и был именно с места событий, с пылу с жару, так сказать, и глазами нашего собственного корреспондента.

Но это уже потом, а в тот момент Володя честно ни о чем таком не думал (он подумал десятью минутами позже), галантно поднимая на ноги шатенку с толстой косой, теперь съехавшей набок и пыльной, но от того не менее прелестной. Мило держась за макушку Марта – так, как выяснилось в последующем разговоре, звали девушку - поблагодарила Володю  и также мило потупив большие серые глаза отреагировала на его предложение помочь отряхнуть её юбки.

Занятый делом помощи потерпевшим Володя краем глаза подмечал, как  смуглый красавец балерун, ругаясь на чем свет стоит, причем в таких выражениях, что трудно ожидать от человека искусства, ощупывает свои ноги, а рядом с ним Вахлак держит на руках подхваченную им с полу куколку, которая улыбается и с сильным иностранным, кажется французским, акцентом успокаивает встревоженного режиссера, говоря, что у неё ничего не пострадало, она вся полностью цела. Вокруг их группы мыкается смазливый обтянутый танцор, всплескивая руками – одна в крови, льющейся из разрезанного пальца - и пытаясь вставить слово, а всё перекрывает гулкий бас журналиста, высказывающего своё мнение о работе монтировщиков сцены и безалаберности театральной организации в целом. Бас прерывает свой монолог только для того, чтобы ласково спросить балерину у себя на руках, не отнести ли её к театральному врачу, а та смеется и отказывается.

Насыщенный под горлышко событиями день завершился для Сигмы также удачно. Получив свой первый газетный столбец на первой странице и похвалу редактора, а также приобретя новых друзей и контакты в театральном мире, Сигма ещё и услыхал слова одобрения, которые доставили ему едва ли не наибольшее удовольствие.

«Молодец, хлопец, не растерялся, - похлопав Володю по плечу и возвращая ему блокнот в лиловую линейку, прогудел корреспондент Вахлаковский. -  Реакция правильная, и глаз острый, все детали подмечаешь, будешь хорошим репортером. Заметка о сегодняшнем твоя, пиши, и если захочешь, захвачу тебя в твои  самобытные места. Видел, как ты переминаешься, сам такой был».

Ну, правду сказать, были и ещё приятные предложения. Корреспондента Сигму приглашали заходить в театр почаще, хотя бы и завтра. У сероглазой Марты Андерсон, танцовщицы первого разряда,  завтрашним вечером стоял спектакль с большим сольным куском.

«Необходимо прочитать про балетную терминологию, - напомнил себе Сигма. – Серия статей про театр хорошо пойдет. А что, можно и балетным обозревателем заделаться. В свободное от острых репортажей время. Балетную колонку вести».

***

Эрик успел вернуться домой до возвращения Камиллы.

Он выходил не надолго, сделал только пробную вылазку, пробежался по ближайшим точкам, благо что они находились недалеко, но кое-что успел прикинуть и сделать кое-какие выводы. Теперь, когда решение оформилось, ему не хотелось медлить. Ему необходимо было какое-то действие, и немедленно. Словно бы напряженность, постепенно, подспудно копившаяся в нём как свернутая пружина, начала неумолимо раскручиваться, одновременно создавая иллюзию освобождения, щекоча и возбуждая его. В его плане, в главной своей части не представляющем, в сущности, особенных затруднений для человека с его способностями, имелся один момент, который осложнял его осуществление. Собственно, этот момент содержался почти во всех предприятиях, строящихся на взаимодействии Эрика с остальным человечеством.

Человечество почему-то настороженно относилось к человеку с маской на лице и отказывалось относиться к нему как к обычному прохожему. Впрочем, к человеку без маски, но с таким… неадекватным лицом, как у него, человечество относится ещё хуже. В маске возможны варианты, без маски он мог рассчитывать лишь на успех у ярмарочной толпы и исключительно в роли причуды природы. Выглядеть «человеком толпы» Эрику никогда не удавалось. В некоторых мероприятиях, залогом успеха в которых была как раз способность привлекать как можно меньше внимания, неординарность маски на лице Эрика служила лишним препятствием – будто их у него и так было не достаточно.

Некоторое время тому назад он усовершенствовал свою маску практически до такого состояния, что издали она почти не бросалась в глаза, но на близком расстоянии, всё же, её нельзя было не заметить. Но для той комбинации, что Эрик  наметил для себя, было необходимо в самом начале соответствовать неким условиям. Он должен был быть принятым тем кругом человеческого общества, за счет которого намеревался улучшать материальное положение своей семьи. Не важно, с какой мотивацией он будет принят, главное, чтобы мотивация выглядела убедительно для представителей этого круга. Ему необходимо оправдать маску на лице приемлемыми и понятными для них обстоятельствами, только и всего. Маску они, конечно, увидят сразу, общение подразумевается достаточно близкое, кроме того, завсегдатаи тайных игорных заведений не менее подозрительны, чем добропорядочные граждане, только по-другому выражают свои сомнения.

Выйдя давеча из дома, Эрик спустился к Подколокольному переулку и, повернув налево, вышел по узкому, но вполне ещё приличному, с хорошими домами переулку к Воронцову Полю. Там пролегала невидимая черта, незримо отделяющая город от того самого «дна», куда так стремился корреспондент Сигма. Здесь располагался Хитров рынок, или просто Хитровка, занимающий большую территорию вблизи реки Яузы и именуемый в некоторых газетных статьях «язвой на теле Москвы». Что ж, ему не привыкать. Язвы – его специализация. В любом случае, жизнь неумолимо приводила его в подобные места – по факту рождения, надо полагать. Общую информацию Эрик получил от Александры – она, хоть  запинаясь и неуверенно, но достаточно толково объяснила ему некоторые местные реалии, ещё им не разведанные. Многого Эрик от Александры не ожидал, но и на том спасибо – на четко поставленные вопросы она пробасила вразумительные ответы. Названия переулков, которых он ещё не знал,  названия ночлежных домов и особенности каждого.

Сейчас, пока ещё не стемнело, площадь, окруженная обшарпанными,  облупившимися каменными домами, выглядела не такой уж и страшной, всего лишь до невозможности грязной.  Эрику достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что в двух- и трёхэтажных домах расположены дешевые ночлежки, трактиры самого низкого пошиба и лавки, из распахнутых дверей которых за сотню метров несет тухлятиной. Нищета и преступление везде одинаковы, он видел подобные места везде, где побывал. В разных странах есть свои различия, свой местный колорит, но суть одна.

Впрочем, особенности российских злачных мест были Эрику уже знакомы. Приобретенный опыт относился к тому времени, когда он в течение двух или трёх сезонов появлялся на Нижегородской ярмарке. Сейчас, стоило ему ступить на эту сумрачную землю, как воспоминания о нижегородских Самокатах – жутком месте, одном, возможно, из самых отвратительных, что он видел за время своих скитаний – нахлынули на него. Это было одной из его особенностей – мгновенное воскрешение картины прошлых впечатлений, во всех деталях, обычно даже со звуковым сопровождением, вызываемых в памяти по схожести места или ситуации.

Там, в этих Самокатах – грязной преисподней, куда сливались все отбросы большой торговой ярмарки – кроме публичных домов самого последнего разбора работали известные даже за пределами России подпольные игорные дома, куда съезжались шулера со всех сторон, в том числе и из Персии. Помнится, про себя усмехнулся Эрик, он сорвал там банк – как раз перед тем, как отправиться в Персию – за новыми впечатлениями. Так что он не новичок на местном дне. К вечеру и ночью, конечно, здесь опаснее, если не знаешь как себя вести. Перед тем, как прийти сюда вечером, Эрик должен был осмотреться. Уверенности, что его сразу без проблем пустят туда, куда ему требуется, у него не было. Скорее всего, понадобится определенная маскировка. Забавно, когда о маскировке говорит человек, скрывающий лицо под маской, но тем не менее…

Конечно, вряд ли в таком месте идет серьезная игра. Так, воровские притоны, мелочь. Но выйти на более достойный уровень чужаку, не знающему условных знаков или что там у них, практически невозможно. Эти ходы придется нащупывать. Для этого, собственно, ему и необходима эта сточная канава Москвы.

Эрик не спеша шёл, внимательно, но со стороны незаметно, оглядывая окружающее и безошибочно выхватывая главное, на что нужно обратить внимание. Его острый глаз цепко фиксировал все детали. Хитровская площадь лежала в низине, в которую, как мутные ручьи, стекали кривые, сумеречные даже днём переулки. Даже днём сквозь вековые наслоения грязи и копоти многих маленьких оконцев в этих переулках тускло просвечивали такие же грязные огоньки. Некоторые брезжили словно из-под земли – и так оно и есть, это светятся лазы – иначе их не назовешь, - ведущие в подвалы Хитровки. В дневное время на глаза попадается не слишком много обитателей трущоб. Понятно, обитатели подобных мест обычно животные ночные. Вдоль стен сидят рядами торговки – Эрик прищурился, стараясь разобрать, чем там торгуют замызганные представительницы рода человеческого, похожие на линялые узлы рваного тряпья. А, понял он, жратвой. Хотя назвать подобные субстанции продуктами питания можно было только условно.

Пожалуй, такого метода торговли съестными припасами Эрик ещё не встречал. Торговки сидели на огромных чугунных горшках или котлах, закрывая их своими засаленными юбками – если можно применить это слово к  данным предметам женского туалета, - и когда очередной подбежавший оборванец заказывал очередной деликатес, торговка приподнималась, подхватывая юбки, и грязной рукой доставала из кипящей паром посудины требуемый заказ, выкладывая его непосредственно в ещё более грязную длань клиента. Под котлами и горшками горели жаровни, сохраняя то, что внутри – язык не поворачивался назвать это пищей – горячим, и, добавляя живые подробности к  той картине преисподней-помойки, что складывалась у стороннего наблюдателя. "Восточные базары грязны, - думал Эрик, - нищие покрыты иногда коркой из грязи и шевелящихся насекомых, но хлеб они берут чистыми руками".

По сведениям, почерпнутым у Александры, Эрик определил ночлежки: это дом Бунина (дома вполне логично назывались по имени владельца, благопристойного солидного собственника), это дом Румянцева, тут Ярошенко, кажется, а это Кулакова. Вон она, Кулаковка – это не один дом, а целое владение между Хитровской площадью и Свиньинским переулком, лицевой дом выходит сужающимся клином на площадь, и потому его называют «Утюгом», дальше за ним виднеется ряд трёхэтажных корпусов под общим именем «Сухой овраг», а все строения вместе – «Свиной дом». Очень образно.  В доме Румянцева находятся два трактира – «Пересыльный» и «Сибирь» - Эрик не вполне понял смысловое наполнение названий, но ему это не было важно. В доме Ярошенко – «Каторга». Смысл этого названия Эрику был ясен.

Ну что ж, на первый раз достаточно, решил Эрик, да и Камилла скоро вернется домой. Он изучил обстановку, теперь он здесь ориентируется, а днем здесь делать нечего, серьезных людей пока нет, больше нищие и мелкие уголовники, причем немалую часть составляют мальчишки. Видимо, щипачи – этот термин одинаков у многих преступных сообществ, смысловой эквивалент ему имеется у французского, персидского, турецкого и даже китайского языков, обозначает специализацию карманников, и это забавно.

Свидетельствует о единстве рода человеческого в его борьбе с частным капиталом, недобро рассмеялся Эрик, поворачиваясь к следующему по пятам за ним тщедушному оборванцу, привлеченному золотыми часами, которые вынул посмотреть смеющийся карась в непривычно длинном черном плаще. Самое оно затырить его и луковку-то и выхватить. Тишка-Угорь уже свистнул мальцам, сейчас будет проходить подворотню, они и подсыпят, окружат, затыркают, а он часы возьмет. С его руками это раз плюнуть, он из внутренних застегнутых карманов бумажники достает, как с лотка берет.

Черный карась оборотился, и Тишка увидел его глаза. Увидел - и приостановился: под широкими полями шляпы глаза карася сверканули желтыми огнями, как укололи, но в этот миг из подворотни брызнули ребята, окружая дурилку, и зевать было некогда. Тишка-Угорь скользком вильнул к затыренному прохожему, своим особым манером запуская руку, и вдруг понял, что и он, и ребята тычутся в пустой воздух. Карась вовсе не стоял в кружке, а уплывал по переулку шагов за десять впереди. Угорь дернулся, было, за ним, но тот хоть и шел вроде не спеша, но оказалось, что быстрее его ходу. Здесь Угорь ощутил, что рука его зажата в кулак, и в кулаке чего-то гладко так твердеется. «Во … …! - подумал Тишка-Угорь гордо. - А успел, всё-таки. Мастерство не пропьешь!» Он распрямил ладонь и гордость его свяла.

На серо-коричневой ладони лежало светло-золотистое продолговатое яблоко – так спервой Тишке показалось, что яблоко – но тут мальцы загоготали: «Угорь лимону хапнул заместо луковицы», и стало ясно, что это кислый фрукт лимонец - лежит себе у него в руке. «Вот зараза! – с обидой, но и с восхищением подумал Угорь. – Как это он? Мастак, однако». Он дал ближнему мальцу подзатыльник и приказал позакрывать хавки, чего раззявились? Заезжего каталу-магнетизера не видали? Ну, обознался, на своего потянул,  так он тут раньше не обозначался, видать, только в Москву прибыл, ошибка вышла, и скажи спасибо, что просто пошутковал, а то мог бы и такого леща шершавого всем заправить, что мало бы не показалось. Таперича знать будем. А лимонец деньгу стоит, тоже не даром старались. И Угорь вручил издевательский фрукт – насмешку мастера – одному из мальцов, чтоб отнес трактирщику в «Сибирь», да смотрел, чтоб черт жадный не обманул, рассчитался по-честному. Честность – она и на Хитровке честность.

А желтые волчьи зенки черного магнетизера Тишка-Угорь старался не вспоминать – чегой-то неуютно становилось. Тишка хоть и храбрился, но правду сказать, никогда досель не встречал, чтоб так глаза отводить умели. Угорь на всяк случай перекрестился. Авось больше не встретится, особливо ночью не приведи такое увидать.

Эрик не оборачивался, посмеиваясь про себя. Нашли с кем связаться. Лимоном он пожертвовал по вдохновению, захотелось внести нотку юмора. В известном смысле соплякам повезло, что он не взял с собой для рефлекторных упражнений яйцо. С сырым яйцом также полезно тренироваться, регулируя силу сжатия пальцев. Разбитое, растекающееся между пальцев яйцо на ладони вора – это символика оскорбительная.

А лимон – так, шутливый щелчок по лбу. Но когда он придет сюда ночью, пусть не надеются отделаться лимоном. Ночью все волки серы.